Экологически чистые выдумки
Книжка по материалам раздела. Читать pdf
Всегда нужно что-нибудь выдумывать, иначе никто не будет замечать тебя и будешь жить так, как будто тебя нет.
М. Горький. Жизнь Клима Самгина
Как отличить правду? — По её неприглядности: ложь всегда привлекательна и художественна.
Эрих Э. Шмитт. Пьеса "Посвящение Еве"
У меня бедное воображение: не могу рассказывать про воображаемую жизнь.
М. Жванецкий
Верунчик
Летайте трамваями "Аэрофлота"!
Троллейбусный гамбит
Малинка
Лопух
Шерше ля брат. Эпилог без романа
Кривое время
Маша и медведь
СудьбоНос
Пронзительница
Новогоднее от(к)рытие
Кран Василия Блаженного
Противоракетница на сносях
Попутный ветер отторженья
Мороженая песня
Застольный сериал
Ты — моё желание.
На чём ездит соловей?
Сберегательный штепсель
Пионерлагерь имени Сберкасс
Игра в ящик
Как хорошо быть стенолазом. 23.08.2007
Удочерительный запой
Породнённые и породнители
Сёстры во Москве
Хахатунь. Новогодний успевамс
Шашлык по-крылатски
Вiд шлюбу до шлюбу
Соло для скрипки, с виагрой
Хиты запоздалые
Курортный разъезжамс
Сапоги под лампой
Шарль Перро(н)
Из-за угла — с любовью
Тюльпаны вслед
Верунчик
Она появилась в отделе в разгар бабьего лета. Едва ли не в первый день принесла на работу свадебные фотографии. На множестве заказных картинок её послушно обнимал рыжий однокурсник.
В конце недели научная массовка привычно выезжала в совхоз. Верунчику не досталось места в автобусе. Откуда-то с заднего сиденья донеслось: "Верунчик, лезь сюда, на себе довезу!" Она, не задумываясь, шагнула по проходу через чужие ноги и рюкзаки в дальний угол. Угнездилась на чьих-то коленках. Их владелец ошарашенно подивился. Не столько сам себе, сколько её готовности: ведь только вчера от свадебного стола и нà тебе — будто к папе на ручки. А может, так и есть: как-никак, он лет на двадцать старше. Больше двух часов, пока они дотряслись до места, она уютно колыхалась и порой даже задрёмывала на нём.
Как всегда, городские труженики села слегка наработались и хорошенько отметились. Когда грузились в обратный путь, Верунчик первой заскочила в автобус, — чтобы занять то же самое место. Одно на двоих. Он обнял её, и она мгновенно убаюкалась. В Москве они вылезли у метро. На нём были кондовая спецовка грузчика, резиновые сапожищи и прогоревший рюкзак. В таком виде он проводил её от "Парка Культуры" до цековского дома на Зубовском. Целовались у подъезда. Её волновали две вещи: чтобы охранник изнутри их не видел и чтобы не мешали очки. Их она поминутно сдвигала вверх. Рыжего не вспомнила.
Тогда модны были длинные кисейные платья. В понедельник на Верунчике тоже оказался почти прозрачный белый колокол. Его насквозь пронизывало солнце. Оно даже не высвечивало, а приманчиво обнажало. Верунчик крутанулась возле своего стола. Солнечный сноп озарил кисею. В этот момент стукнула дверь. Он тоже всегда рано приходил на работу. Чуть притуманенная, солнечная нагота ожгла его. Их глаза ошалело встретились.
Пока он запирал отдел изнутри, она высвободила из-под ног белую бабочку, и та радостно упорхнула с её руки в ящик стола. Кисея вознеслась и осенила плечи...
Весной Верунчик оказалась в больнице. В инфекционной. Туда никого не пускали. Но торцевое окно второго этажа не ахти как возвышалось над какой-то пристройкой. Он взбирался по наклонной крыше пристройки. Отдавал цветы, и они часами говорили, говорили... Странно, раньше он не задумывался, почему гепатит называют желтухой. Только через месяц или полтора лицо у Верунчика вновь обрело естественный цвет.
Когда она вернулась на работу, он — профорг отдела — ходил валяться в ногах у предместкома. Чтобы ей дали санаторную путёвку. Ему возражали: тут из ветеранов очередь до самой их смерти, а ты нам суёшь кого-то без году неделя. Но он не отступался. Убеждал, настаивал и взял на измор. Она уехала.
В конце лета был какой-то субботник. Переучёт опавших листьев в подведомственном доме отдыха. После субботника он позвал её к себе. Она только вздохнула. Глаза не встретились.
А потом она пропала. Будто вовсе не бывала.
10.10.2006
Летайте трамваями "Аэрофлота"!
...Ни одна, другим детей рожая,
От него обид не понесла.
Н. Асеев
Утром он открывал глаза с досадой и ужасом: "Опять этот чёртов потолок! Неужели в жизни уже не будет ничего другого?"
Трамвай катил по Ленинградке мимо затяжного дождя. Ехали он и она, с четырёхлетней дочкой на коленях. За водянистым окном — бесконечное бутылочное остекление дюралевых переплётов. Вверху проползали буквы. Вместе с последней до него дошло: А Э Р О В О К З А Л. Он резко подвинул спутниц и молча выскочил на остановке.
Часа через два АН-24 плюхнулся в лужу на травянистом аэродроме автономной столицы. Внезапный пасажир посмотрел в забрызганный грязью иллюминатор. Прогресс: давно ли паровоз тащил его сюда больше суток. А теперь — вот он, город, вот тот самый универмаг. А вот и встреча: "Ты зачем приехал? У тебя, видно, деньги лишние." Он повернулся и вышел.
Пока тот же замызганный АН приколыхался в Быково, пока электричка доспотыкалась до вокзала, пока на метро удалось дотащиться до "Сокола", уже стемнело. "Какой длинный день", — подумал он и привычно ткнул ключом перед собой. Ключ не полез. Замок успели сменить! Только теперь он заметил внизу у двери свой полупустой рюкзак.
Спустя год он получил телеграмму: "У нас пересадка Быкове приезжай поможешь." Его скривило. Однажды она вот так же известила: "Буду проездом Юрмалы встречай Рижском". Тогда из вагона её почти вынес на руках попутный старлей. Она ещё вздумала их знакомить. Нет уж. Такая вокзальная радость была ни к чему: "Вот пусть старлей и тащит её чемодан на Казанский". И ушёл. А теперь: "У нас — это у кого с кем? — Да пошли они!"
И сам пошёл. На работу. Не усидел, конечно. Завёл служебный УАЗ, нарисовал липовую путёвку и рванул по Рязанке. Успел. Пока она оформляла транзит, он занимал её полуторагодовалую Светку. Та летела к папе. До отлёта ещё было время. Он повёз их в ближайшую сосновую рощу, которую приглядел по дороге. Устроили завтрак на траве. Фотографировались. До сих пор он жалеет, что ни плёнку, ни карточки не сохранил. Через два года она умерла. Где-то там, куда улетела тогда.
06.10.2006
Троллейбусный гамбит
Гамбит — вид дебюта,
когда одна из сторон жертвует какой-либо фигурой,
чтобы обрести выгодное положение.
Полночь. Проспект. Троллейбус. Двое. Он провожает старую знакомую из ресторана. Сама напросилась по случаю какой-то даты. В кабаке было тоскливо. Он уже много лет воздерживается от пития. Оркестра не было. Есть не хотелось. Пришлось натужно развлекать даму. Подливаниями-воспоминаниями.
Знакомы они едва ли не четверть века, но как-то не подряд. На заре их лыжной юности она отвергла его. Потому что была моложе. Аж на семь лет и пару разводов. Потом оба строили и рушили личную жизнь. С переменным успехом и неуёмным рвением. Надолго потеряли друг друга из виду. Когда личный долгострой обоих утомил и угомонил, случай подстроил им встречу. Былая лыжница загорала на набережной и узрела его в марафонском потоке. Схватила чей-то велосипед и покатила рядом. Так они заново подружились. Он бывал у неё дома. Общался с её родителями и детьми. Однажды даже пытался чинить что-то из мебели. Она приходила на его марафоны. Бегала за ним с термосом. За это позволяла иногда водить себя куда-нибудь.
Этот поход случился после изрядной паузы в их новой дружбе. Его давно уже занимало иное знакомство — сперва недосягаемое, а теперь мучительно близкое и беспросветное. За окном занималось смутное время. Кончалось привычное советское бытообразие. Он уходил в никуда. В последние дни работы завершал бег по обходному кругу. На бегу заметил за пишущей машинкой Наташу: она перепечатывала стихи из журнала. Не останавливаясь, буркнул: «Свои надо делать, а не чужие переписывать!»
Жест отчаяния. Прощальная, последняя попытка. Если первыми считать шоколадные приманки. Их он иногда незаметно оставлял на столе у Наташи. Потом тихо радовался при виде её изумлённого удовольствия. Она пришла в отдел год назад. Они служебно раскланивались. А чего ж ещё? Она только из студенчества. Ему под пятьдесят. Но его крамольно тянуло к ней. Хотя её тянуло покурить. Его это должно было отвращать. Но почему-то не отвращало. Только повергало в раздумчивость.
Из раздумчивости его вдруг выбило явление Наташи. Она брякнула ему на стол тетрадку. Со своими. Он открыл наугад. Беглый взгляд прогнулся под увесистой строфой. «Знаешь, ты сама гораздо интереснее», — чуть не сказал он. Она попросила просмотреть и оценить. Немедля. С ноги. Он подумал: «За что боролся». Учтиво перелистал. Давился зевотой и как бы задерживался на некоторых страницах. Наташа не уходила, пока он не промямлил что-то фальшиво-полупохвальное. Потом пошел сдаваться. В библиотеку.
Книжная крыса вычёркивала одно за другим все названия из его формуляра. А он поедал глазами приоткрывшийся соседний. То был формуляр Наташи. Их фамилии по алфавиту рядом. Под фамилией дразнился домашний телефон. Когда в обходном появилась требуемая закорючка, в памяти уже угнездилась семизначная цифирь. Это теперь, в следующей тысячелетке, всё стало проще. Ткни клавишу — и узнай. Где, кто, с кем. За кого вышла замуж Наташа. Сколько лет её сыну. И какой у неё телефон.
А тогда он уволился. Ружье повисло на стене. Заряженное той самой семизначной цифирью. Ближе к зиме он решился-таки снять его со стены. Зажмурился и... набрал номер. Попал. Позвал. Пришла. С той самой тетрадкой в зубах. Жевали стихи. Зевали в каком-то полународном театришке. Коченели на лыжах. Фотографировались. Целовались. На Вы! Как муха об стекло, он бился об её невыносимое Вы. С горя изводил её рифмами. Она открещивалась своими. Потом на него упал юбилей. Едва дожил до вечера и помчался к ней. Без звонка. Просто помаячил под окном. Заметила. Вышла. Ругала. Слушала. Мёрзла. Зазвала. То-то праздник был! Бы. Когда б не Вы...
...Нарестораненная подруга утряслась на его плече. Он тревожно глянул на часы: поскорей спровадить и — бегом в метро. На другом конце Москвы от метро ещё топать километра четыре. Но это уж потом. А пока троллейбус резво скачет по проспекту и нехотя взбрыкивает у пустынных остановок. Да и кому в полночь взбредёт куда-то пилить в мороженом троллейбусе?
Таки взбрело! Двери в очередной раз пшикнули. Он вздрогнул, сжался и обречённо обмяк: «Вот это казнь!» От дверей прямо на него шла... Наташа! Но очки её запотели, и она его не увидела. Ни сразу, ни потом. Устроилась спиной впереди. Вместе со своим юнобородым спутником. С ним они не переставали говорить о чём-то занесённом с улицы.
Тут некстати трепыхнулась с плеча подруга: «Не проедем?» — Он боялся выдать себя голосом и промолчал. Она не унималась: «Какая была остановка?» — Он полузадушенно вякнул. Тут ей вздумалось озаботиться: «Ты меня до дома не провожай. Иди сразу к метро, а то не успеешь». Он был в отчаянии: «Эк её прорвало. Теперь не заткнёшь». От злости он даже не заметил, как Наташа и её приятель покинули троллейбус. Казнь не состоялась.
Подруга снова затихла на плече. Безмятежно. Потому что и вообразить не могла: через несколько лет её дочь сойдётся с ним. Они будут жить задиристо и кучеряво. Аж до нынешней тысячелетки.
20.09.2006
Малинка
Алька перешёл во второй класс. На каникулы мать отправила его к своему брату, алькиному дядьке, в Уфу. Однажды дядькин шофёр привёз здоровенный ящик. Боком втащил его в квартиру и оставил на кухне. Когда ящик вскрыли, Альке сказали: «Поешь малинки, пока свежая. А то на варенье пойдёт». Алька никогда не пробовал малины, но видел её на картинках. Правда, нарисованная, она казалась гораздо крупней. Без особой радости, скорее, из любопытства, Алька выбрал сверху самую большую ягоду. Потом ещё одну. Затем перестал выбирать и стал таскать в рот одну за другой.
Когда он начал загребать малину горстями, ему предложили огромную деревянную ложку. Тогда Алька пристроился возле ящика на табуретку. Ложка была явно шире его рта. Чтобы ягоды не сыпались с неё, Алька подправлял их свободной рукой.
Пресытившись, Алька с сожалением отваливал от ящика и даже уходил погулять. Но ящик притягивал его снова. До сих пор Альке разрешалось грызть вволю только свежую капусту или морковку. А тут малина. От пуза. Оно, казалось, уже не могло вместить ни единой ягодки. Но ведь вмещало же! А главное: сколько бы Алька ни заглатывал, в ящике не убавлялось! Ну, или почти. Во всяком случае, будущему варенью видимого ущерба не было.
Алька разровнял ягоды поверху и решил: «Доем вот до этого сучка». Когда доел, чуть ниже обнаружился ещё один такой же сучок. Алька на всякий случай оглядел ящик снаружи: сучков в дощечках было понатыкано, что звёзд на небе.
Чем кончилось это состязание брюха и духа, Алька уже не помнит. Ещё много лет он не мог смотреть на малину даже на картинках. Простуженный, отпихивал ложку с малиновым вареньем. С годами отвращение постепенно притупилось, а потом и вовсе прошло. Да и ящик тот подзабылся.
Но вот однажды Алька, которого давно уже зовут по имени-отчеству, возвращается домой и чуть не поскальзывается в прихожей на творожной обёртке. Сам творог рассыпан-размазан по полу в комнате и на кухне. Из-под кровати выползает кот Борис. Лапы его прогнулись, брюхо волочится по полу. Морда вымазана белым. Кот не в силах ни облизнуться, ни мяукнуть. Взор его, обращённый внутрь, тосклив и мутен.
Алька пришиб бы его на месте, да нельзя. Во-первых, кот чужой: подруга упросила подержать на время её отпуска. Во-вторых, жалко такого сообразительного. Две пачки твердокаменного творога Алька перед уходом положил размораживаться. Не на виду у кота, разумеется, а в глубокую кастрюлю с крышкой. Кастрюля стояла высоко, на холодильнике. На крышке, для верности, — старый чугунный утюг. Дверь на кухню была закрыта и припёрта табуреткой. Табуретка пригружена стопкой толстенных словарей.
Домашний тигроид учуял поживу. Протиснулся между ножкой табуретки и кухонной дверью. Табуретка сдвинулась, дверь отошла. Борис оказался на кухне, сиганул на холодильник и свалил с него кастрюлю вместе с утюгом. Завладев творожным изобилием, кот уже не смог совладать с аппетитом. Растребушил и заглонул первую пачку. Затем взялся за вторую. Есть, а вернее, жрать уже не мог: только размазал по полу.
Почти постаревший Алька смотрел на обездвиженного кота и вспоминал ящик с малиной.
13.09.2006
Лопух
Семилетний Алька обретается на даче. Считается, что гостит у дядьки. Но тот — человек занятой и заезжает редко, не каждый выходной. Так что Альку пасёт дядькина тёща. На ней же держится всё дачное хозяйство. «Алька!», — кричит она с кухни, — «Принеси с огорода лопух побольше. Мне кастрюлю песком без лопуха не отчистить».
Алька, не знает, что такое лопух. Хотя само слово много раз слышал. Альке стыдно сознаться в своём неведении. Но если бы он хоть раз видел то, за чем его посылают! Он долго бродит вдоль ограды, громко шуршит всякой травой, в общем, тянет время. Может, она забудет или обойдётся без лопуха. Но с кухни ему напоминают: «Алька, где ты там, я жду!»
Алька разглядывает буйные сорняки вокруг. Вот эти, с сизыми шариками, которые цепляются за штаны, кто-то при нём однажды назвал репейником. Вот это — просто трава, безо всякого названия. Алька уныло бредёт на кухню с пустыми руками.
— А где же лопух?
— Там его нет.
— Да как же нет, когда вся изгородь им обросла?!
— Не знаю. Нет и всё.
Хозяйка бросает кашеварить и через минуту приволакивает от забора огромные листья... репейника! Хозяйка взялась драить какую-то посудину. Молча. Будто поняла, в чём дело. Или просто не захотела расходоваться на слова. Но Алька ещё долго не подходил к кухне. Ждал, когда просохнут слёзы: «Ну, почему она сразу не сказала? — Сама не знает, чего хочет!»
12.09.2006
Шерше ля брат. Эпилог без романа
Постарайся раздобыть
То, чего на белом свете
Вообще не может быть.
Л. Филатов. Сказка про Федота-стрельца…
Она встаёт по будильнику: ей на работу. Хотя уже двенадцатый год на пенсии. Он давно не работает и старательно не мешает ей уходить. Полудремотно вспоминает, с чего началось.
С усреднения полов. В тот год кому-то наверху стало ясно, что раздельное обучение, так приятно похожее на казарменное, вряд ли поможет восстановить довоенное советское поголовье. Мужские и женские школы стали просто средними. Первого сентября для Него начался перекосяк. Потому что в соседнем ряду теперь сидела Она.
Потом была её улица — его Мекка, Голгофа и Стена плача. Через полвека он снова побывал здесь. Всё те же неохватные лиственницы. На месте былых деревянных домов — дикие заросли. Дома снесли в эпоху хрущобизации. И ничего на их месте строить не стали.
Вопреки зарослям, он помнит, где и что было. Вот сюда ходили за водой со всей улицы. И Она, конечно. До сих пор он помнит, как перепугался, когда завидел её впереди, в белых валенках и с ведром. Сразу за колонкой — дорога к стадиону. На нём полвека назад тренировалась команда молодости нашей. Уходили на лыжах далеко, в область. На обратном пути порой так изголодаешься, что снег кидаешь в рот горстями. Стадион, вероятнее всего, на месте. Но сворачивать к нему сегодня незачем.
Он ищет ту самую калитку. Её, конечно, давно нет. Вместо штакетника — непрерывная живая изгородь глубиной до самого шоссе. Но хоть что-то должно остаться! Есть: вот тропинка, которая вела от калитки к дому. Он идёт, но через десяток шагов упирается в непроходимый болотный тростник. Перепутанный ветвями кустарник. И — во множестве — юные осины толщиной в бревно. Дрова забвения. Осиновые.
Всё это надёжно кроет собой следы от былой постройки. Кособокой дощатой халупы на несколько семей. Открываешь дверь и оказываешься на кухне, посреди стирального смрада. Поскольку бывал он тут редко и всегда без приглашения, то жилых комнат ни разу не видел. Ему до сих пор думается, что их вообще не было. Хотя жильцы, разумеется, где-то обретались. Не на кухне же у корыта. Даже через семнадцать лет после войны, в километре от метро, населенцы топили печку и ходили за водой на колонку. Самое поразительное: развалюха была многоквартирной! На двери мелом была размашисто обозначена четвёрка. Остальные три квартиры под эту сараюшную крышу не могло вместить даже воображение.
Убогое пристанище стёрто временем. Но он запомнил почтовый адрес. Ещё запомнил, как звали её старшего брата, и насколько он старше. Через сорок лет осенило: найти её через того самого брата. Тот ведь не менял фамилии. Пусть даже однофамильцев у него не меньше, чем у Ивановых. Зато есть год рождения и старый адрес. Сработало! Справочная выдала телефон. Уже не брата, а вдовы. Та всё поняла и рассказала: жива, здорова её родственница, звоните ей на работу.
Он позвонил. Когда утряслись бестолковщина и мешанина первых слов, они договорились о встрече. В тот же вечер он ждал её на "Комсомольской". И прозевал! Утром договорились снова, теперь уже с точностью до сантиметра. Он загодя вышел из дома, по дороге к метро купил цветы, но вдруг впал в озноб и оголодал. В каком-то попутном киоске схватил кулёк с печеньем, которое затем лихорадочно грыз в поезде. Голод затих и уполз. Вот и точка встречи. Ещё четверть часа. Последние две-три минуты ожидания — на грани обморока. Чтобы не упасть, приходится держаться за букет в собственных руках. Вот Она! Узнала издали, прибавила шаг, припала, обняла. Он на миг теряет сознание, валится ей на плечи, не приходя в себя, почти роняет цветы ей в руки... Она ведёт его к поезду, а в спину им бурчит уборщица, которой приспичило именно теперь обретаться в этом дальнем и пустынном углу станции: "Ишь, старый козёл, молодую повёл". Откуда грымзе было знать...
В поезде его опять повело. Но толпа в час пик прижимала их друг к другу намертво. Для самоконтроля он даже поджал на мгновение обе ноги — и не сполз вниз. Ехали довольно долго, да ещё с пересадкой. Но время неслось мимо него быстрее, чем поезд в тоннеле. Вот они уже возле её дома. Она призналась: ей тоже слегка не по себе, надо бы походить, успокоиться. «А муж?» — «Расскажу, поймёт». Спустились к набережной и ещё долго маячили по ней.
Потом его две недели жгло, трясло и несло новыми рифмами. Он сверстал небольшую книжицу и однажды вечером возник под окнами. Они снова встретились. Она отругала его, но подарок приняла и позже хвасталась им на работе. Читала вслух его откровения. Месяца через три он уговорил её пойти на школьный вечер встречи. Лопался от гордости, потому что она пришла с ним!
Однажды она позвонила сама. Он сразу понял: что-то стряслось. Так и есть: муж ушёл. Как мог, утешал, давал ненужные советы. С той поры миновало ещё несколько лет. И вот он снова неспешно бредёт по лиственничной аллее.
По соседству с халупой был двухэтажный барак. Жители прозвали его коммуной: возможно, просто потому, что это был самый большой дом на чудной улице. Рядом с бараком возвышалась голубятня. На её стене была прибита фанерная охранная грамотка: Районный клуб голубеводов. Теперь на месте барака — ухоженный зелёный уголок, без скамеек. Нечего тут засиживаться. На трамвай и домой.
Но он едет дальше. Вот сквер, где сажали деревья на школьном субботнике. Здесь когда-то стояла парашютная вышка. Из трамвая смешно было смотреть на фальшивый, островерхий купол, привязанный тросом к консоли вышки. Вышку давно снесли. Зато чуть дальше — неистребимый ДК. Километром правее — опять та самая улица. За разрывом она возникает вновь, уже без трамваев, и уходит дальше, пока не утыкается в лес. На этой её части — всё то, от чего время пощадило лиственничные аллеи: хрущобы, барахолки, караван-сараи, гаражи. Ему туда не надо.
***
А куда надо? Он дремлет, Она торопливо завтракает, глядя на часы, и не решается позвать его за стол. Кто его знает, захочет ли. А главное, отвыкла. Этот мерзавец ушёл несколько лет назад. Сначала ей казалось, что ушла жизнь. Ведь чуть ли не сорок лет прожили, как припаянные. Но чёрная послеразлучная пора миновала. Теперь ей нравится новый быт. Пропали былые условные рефлексы: утром — отдельный завтрак, свежую сорочку и галстук, вечером — укол инсулина, в выходной на рынке — прорву еды, при взгляде на витрину — вот это надо купить. Ему, разумеется. А теперь что, и этому? — Обойдётся!
Не она ведь придумала. Ему взбрело. Говорил, что у них нет другого выхода. По закону жанра. Вот и уговорил. Пусть теперь наслаждается. Как же: в разгар седьмого десятка он наконец-то обрёл свою Прекрасную Даму. Большие буквы из него торчат выше счастливых ушей. Пусть расхлёбывает беспросветное своё счастье. Ей и без него хорошо. «Я ушла, счастливчик!»
В просторной квартире он никак не может найти своего угла и избегает прикасаться даже к телевизору. И главное: как жить до и после её возвращения, если единственное, чему она обрадуется, — не застать его вечером дома? Да она ни о чём таком даже не задумывается. Пришла, попорхала и угомонилась на кухне у бормочущего ящика, который время от времени громобойно заходится в рекламном раже. Звук она не убавляет: кому не нравится, может идти спать. И он идёт. Чтобы ещё битый час ворочаться до её прихода и ещё час после, — пока она не уснёт. И чтобы к утру так и не понять, спал ли он сам. Или всю ночь радовался новой жизни.
15.08.2006
В начало
Далее...
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru