Б/у на полях

СССРиЯ

1949 — 1991. Б/у (большой учёный) на полях развитóго социализма
Безропотные ближнезарубежные труженики кучно, по-муравьиному, долбят лёд у меня во дворе. Невольно припоминаю: а кто, собственно, делал это при развитóм социализме? — Да я же! Как высокооплачиваемый и остепенённый (дурака не пошлют!) представитель великой резервной трудармии наукообразных.

По Эйнштейну, учёное звание позволяет предаваться праздности под видом научных размышлений. По определению, заниматься наукой значит удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт. Дети научного сотрудника на вопрос о том, чтó делает папа на работе, отвечают совсем просто: сидит на стуле. По мнению народа, учёный на работе ничего не делает, а только пишет. Власть называла себя народной и, естественно, была с народом согласна. Поэтому в свободное от умных размышлений время муравьям из всяческих НИИпроектов сплавляли любую трудповинность: скалывать лёд, перекладывать кирпич и выносить мусор на соседней стройке, чистить дорожные лотки от грязи и газоны от опавшей листвы, отсортировывать гнильё на овощебазе, пропалывать буряк и турнепс, выбирать из грядки картошку, срезáть кочаны, грузить мешки с овощами, трястись на сеялках и т.п.

Были развлечения и иного толка: политучёба, соцсоревнование, тренировочная пожарная эвакуация с ...надцатых этажей. Апофигей приложения научных сил — встречи-проводы своих и чужих вождей на Ленинском проспекте. Фонарные столбы на каждой стороне проспекта были пронумерованы. Думаете, зачем? — А чтобы сотрудники каждой организации точно знали, промеж какими столбами им надлежит находиться не позднее, чем за час до проезда суперперсоны. Если учёных сил не хватало, бреши заполняли школьники и студенты: их подвозили автобусами прямо с занятий. Лично для меня вся эта смешная возня имела свой плюс: как бы я иначе увидел живьём Фиделя Кастро, Сальвадора Альенде, Агостиньо Нето, Г.-А. Насера, да того же Брежнева, наконец.

А к сельхозработам было не привыкать. Огороды многие московские семьи имели с военных времён и до начала 50-х годов. В войну копали грядки во дворах, на скверах, стадионах, пустырях, а после войны — на бывших полевых аэродромах, под проводами ЛЭП и т.п. После ликвидации всех (в т.ч. и наших) дворовых грядок нам досталась пара соток в районе нынешней 16-й Парковой улицы, в километре от тогдашнего трамвайного круга и границы города. Несколько лет подряд мы вчетвером ездили туда на трамвае, со всеми огородными причиндалами, а осенью вывозили выкопанную картошку. Постепенно, по мере того, как утрясался послевоенный быт, это занятие само собой отпало.

Оказалось, однако, что рефлекс чрезвычайного огородничества во мне сохранился. В начале 90-х появились т.н. карточки покупателя (рис. 5), означавшие, что покупать больше нечего. Тогда и приглядел я участочек для самозахватного огорода, в полутора километрах от дома, в лесочке рядом с платформой Левобережная. Собрал весь металлолом в радиусе досягаемости, возвёл ржавое-корявое ограждение и местным хворостом довёл его до кондиции плетня. В майские праздники 1991-го поднял свою целину штыковой лопатой и посадил глазкИ. Ударение на последнем слоге: это такой семенной материал экономкласса. Клубень сажают не целиком, а разрезают на несколько частей и кладут по одной в лунку. Каждая такая часть должна содержать эти самые глазкИ — из них должна прорасти будущая ботва. Грядки поливал водой из ближнего пруда.

Видимо, на семена мне попался ранний сорт. Уже через два месяца, в конце июля, воришки повыдергали ботву, до которой дотянулись сквозь мой плетень. В разорённой грядке я обнаружил вполне зрелые клубни. Целинный грунт оказался весьма плодородным. Но пришлось срочно собрать урожай, пока опять не нагрянули помощнички. Весной следующего года я пахал на том же месте уже вроде как хозяин. Делянку расширил: мне взялся помогать старший брат. Видя наши труды, желающие застолбить соседние участки обращались ко мне за разрешением! Я соизволял — пусть живут. Урожай второго года был явно пожиже: целинный эффект уже не сработал. Меж тем грянула всеобщая обирализация. Харч резко подорожал, зато возник, и огород опять стал не нужен.

Но это уж потом. А в конце 50-х и долгие годы спустя Московская область оставалась большим государственным огородом столицы. Чтобы упорядочить потоки дармового научно-студенческого труда, к каждому району Москвы был приписан свой подшефный район в дальнем Подмосковье: к Сталинскому — Уваровский, к Октябрьскому — Озёрский и т.д.

Мой трудовой семестр пришёлся на осень 1958-го. В тот год второй курс МАМИ приступил к занятиям лишь в середине октября. Вывезли нас в село Горки (не Ленинские!) Уваровского района, за 140 км от Москвы, за 20 км от Минского шоссе и за 30 км от ближайшей станции железной дороги. До места везли на крытых грузовиках военной кафедры. Наша бригада поселилась на чердаке обычного деревенского дома. Внизу одну половину избы занимала хозяйка, вторую — её любимые свинки. Чердак был общим для обеих половин, а дух на чердаке — соответствующим. Хозяйка получала от колхоза для нас ржаную муку и пекла чёрный хлеб. Ничего, что она месила тесто ногой (так удобнее!). После двухсменного (от рассвета до заката, с двухчасовым перерывом) рабочего дня в поле запах и вкус домашней буханки казались нам бесподобными. Побочный эффект от крестьянской еды у нас был ничуть не слабее, чем у хозяйкиных свинюшек. Поэтому чердак и нижний ярус сосуществовали на равных.

Колхоз был нормальным, вполне лежачим. При нас прислали ...надцатого председателя, из недавно реабилитированных. В хозяйстве был единственный конь. На нём председатель объезжал деревни и бригады. В бригаде — одни престарелые вдовы: от трёх до пяти зубов на всех. Помоложе была только наша бригадирша. Каждое утро она ругалась с председателем и отбирала у него коня. Затем запрягала тягло в плуг, сама шла за ним и наваливалась, как могла, на рукоятки, — чтобы перевернуть пласт вдоль картофельной гряды клубнями наружу. Мы выковыривали их из пласта, упираясь в землю носом (рис. 1, 2, 3), бросали каждый в свою корзину, из корзин пересыпали в мешки, а мешки грузили на подводу, которую в конце дня куда-то уволакивал тот же коняга.

Всё это — под многодневным моросящим дождём, из-за которого картошка намертво залипает в земле, а корзины обрастают грязью и тяжелеют втрое. Это беспросветное счастье иногда нарушал внеочередной наряд на заготовку дров (рис. 4) в ближнем лесу — для печки в "нашей" избе. Сколько картофельных "га" мы успели убрать за полтора месяца, до первого снега, не помню. Колхозный вождь никак не хотел нас отпускать: не дам, говорит, подводу до шоссе. Пришлось уйти пешком. На трассе долго и безутешно голосовали, пока всех не увёз в Москву какой-то приблудный автобус.

С 1965 до 1989 г. сельхозпринуд был регулярным (рис. 6 — 9). Чаще всего это были воскресные массовки, которые неизменно кончались пьянкой на воздусях. После возлияния дойти до конторы оказывалось проблематично: по дороге надо было перепрыгивать через неширокие оросительные канавы. Кто-нибудь, да плюхнется.

Ещё были двухнедельные бригадные ссылки. Их удостаивались только молодые специалисты и закалённые труженики научного тыла. Все эти годы я бережно хранил на антресолях спецовку, фартук, резиновые сапоги и портянки. Однажды эту комплектацию дополнило моё изобретение (рис. 10). Таким самодельным крюком очень удобно было цеплять и грузить картошку, затаренную в сетки. Идею быстро подхватили товарищи по бригаде, а по возвращении на службу я даже оформил рацпредложение. Но его не оплатили: не вписалось в плановую тематику.

Очередной совхоз всякий раз был чем-то вроде внеочередного отпуска, с сохранением содержания. Исключением были поездки, в которых меня назначали бригадиром. Отвечал за быт, работу и даже за безопасность своих подопечных, особенно дам. Однажды вечером вся мужская часть бригады отлучилась в соседнюю деревню смотреть по телевизору какой-то суперфутбол. Тут и нагрянули аборигены, причём конные. Пришлось мне срочно организовать и держать оборону. Быстро забаррикадировал окна железными койками, велел запереть за мной дверь, а сам вышел на переговоры. Верховые уже гарцевали по веранде барака. Самогонный дух разил явно не от лошадей. К тому же четвероногие были гуманнее двуногих: вздыбленная пьяной рукой седока, лошадь явно боялась задеть меня копытом. Разговора, естественно, не получилось, но я отвлёк нападавших как лёгкая добыча. Пока они разбирались со мной, вернулись наши фанаты и выручили осаждённых. На другой день (!) подоспела и местная милиция.

В 1988-м, когда я работал в летнем лагере труда и отдыха (ЛТО) в качестве шефа за всё, тревога за доверенных мне школьников была особенно острой. Местные юнцы так и норовили после полуночи вломиться в спальни к старшеклассницам через форточки. Приходилось дежурить, обходить барак дозором и шугать визитёров. Странно, но они от меня шарахались, хотя я был один среди ночи: из-за повальной феминизации школьного учительства прочий персонал ЛТО составляли исключительно дамы. Эти дамы терпели мою необходимость, но их раздражало, что на прополке я не только бригадирствую, но и работаю на равных с их учениками. Я выглядел немым укором на фоне их перекура, которым они заполняли весь детский (4-часовой) рабочий день. Хорошо, что сами дети на это негласное противостояние не обращали внимания: им было просто не до того.

Труд на природе если и вдохновлял, то не больше, чем когда-то Л.Н. Толстого, который перемену занятия считал лучшим отдыхом. Но результат нашего труда порой был удручающим. Например, с утра грузим несколько машин ящиками с нежной свеколкой для борща. Пока грузили, пока оформляли, пока до Москвы доехали, свеколка увяла, торговля её не взяла, машины вернулись к нам же — разгружаться. Или — с вечера нас предупреждают: завтра в 6 утра быть у конторы. Утром подают машину, везут полусонных к конторе, а там до 10 часов ждём бригадира. Тот с вечера ещё не отошёл и поправлял голову. С бригадиром приезжаем на место, но работать без трактора нельзя, а тракторист уже напился, заждавшись бригадира. К двум часам дня тракторист трезвеет и начинает пахать, мы радостно расползаемся по бороздам раскладывать удобрения в лунки. В четыре внезапно кончаются мешки с удобрением и солярка в баке трактора. Все свободны!

Коренные совхозные работники нам завидовали. В отличие от них, мы получали натуральным авансом (под будущие заработки в полях) молоко и мясо. Ни того, ни другого местные жители не могли не то что получить в родном совхозе, а даже купить в магазине. Отношение к нам едва не стало и вовсе враждебным после одного недоразумения. В конторе мне выдали накладную, чтобы я получил на пропитание бригады сотню кг картошки. Предполагалось, что мы просто выкопаем эту картошку на совхозном поле и оформим через весовую. Мы едва вернулись с весовой, как в наш барак примчался некто с дубьём и воплями. Пока он вопил, я инстинктивно сбегал в сельпо. Когда вопли удалось залить из поллитровки, выяснилось: мы по ошибке, не заметив межу, слегка обчистили его личную картофельную делянку. Окончательно мирные отношения с трудом восстановились только после второй поллитровки.

Вообще же аборигены были сноровистее, безотказнее и неприхотливее. Но контингент их был однополым и численно ограниченным. Мы собой эту недостачу и восполняли. Практически всегда мы работали вместе, будь то сев, прополка, уборка или сортировка. Вместе довелось однажды пережить и трагичный случай. Была суббота. По шосейке, что за овощехранилищем, ожидался проезд свадебного кортежа. Совхозные бабёнки надумали тормознуть кавалькаду, чтобы слупить с жениха выкуп. Нашли в кювете какую-то трубу десятидюймового калибра и перегородили ею дорогу. А трубу, дурёхи, держали перед собой на весу. Случилось так, что раньше свадьбы в трубу угодил самосвал: водитель явно не ожидал в этом месте никакого заградительного действа. В кабине этого самосвала и увезли в больницу двух незадачливых соискательниц выкупа: трубой обеим покалечило ноги. Пока ахали-охали и грузились, подкатила свадьба. Пара машин из кортежа отправилась следом за самосвалом, сопровождать пострадавшую родню.

Не всё так плохо. Буквально в те же дни 1973 года и у того же овощехранилища исподволь поворачивалась к лучшему моя собственная судьба.
15.01.2006