1983. Атомовозный тракт для курносых брюнеток
1986. А теперь послушаем начальника транспортного цеха.
1983. Атомовозный тракт для курносых брюнеток
Проектировщики нашей конторы подкинули научному отделу несколько тысяч рублей из своего миллионного мешка. В отделе их сильно не хватало для плана, а богатенькие буратины задёшево спихивали с себя нечто заведомо бросовое, но обязательное. Отрабатывать подачку на научную бедность выпало мне. За то, что не нашёл для себя и коллег чего-нибудь менее противоестественного.
Вся страна строила очередную АЭС. Татарскую. Где, зачем, почему, сейчас только ушлые тамошние школьники докапываются. В моём задании ничего научного и даже секретного не было. Всё было ясно по смыслу и опыту. Но смысл полагалось подтверждать расчётом. По варианту, который против смысла. Потому что тогда поветрие такое было. За обязательную альтернативу. Ну, как на выборах. Не тогдашних.
Строители уже вовсю впереди паровоза бежали. Стройка шла своим чередом, а проект согласовывали долго и вдогон. К будущей АЭС вроде бы уже рубили стовёрстную просеку от ближайшей железной дороги. По рельсам повезут бетонные громоздилы-контейнеры с атомным горючим, а обратно — их же, но уже с отходами.
Железнодорожную ветку проектировщики уже просчитали и выдали мне табличную простыню с этим расчётом. Мне оставался пустячок: добавить в ту же простыню опровергательную цифирь по заведомо абсурдной альтернативе. Таковой назначили перевозку бетонных монстров на трейлерах. Их, к слову, в природе не было. Впрочем, автодороги для них — тоже. Был наскоро замощённый просёлок. В воображении расчётчика он достраивался до нужной проезжаемости.
Мне ли горевать. Уж сколько раз перед тем высчитывал я виртуальный экономический эффект от несделанной работы. Но тут была загвоздка. За исходными данными надо было ехать к тем проектировщикам, которые пекли рабочие чертежи для строителей прямо на месте. В посёлке Камские Поляны. Мало того. Чтобы местные выпекатели чем-то со мной поделились, нужно было высочайшее разрешение от Верховного энергостроителя. Значит, сначала к нему в штаб. В город Брежнев.
Был такой город, хотя и недолго. До того и теперь — Набережные Челны. В некоей поэтической пьеске — Автоград. А в народе — просто Челны. От местной столицы всего-то километров двести. По прямой. Сейчас даже автодорога есть. Была ли тогда, не помню. Зато на поезде даже теперь — только кругóм. После Ульяновска и Бугульмы — хвостом вперёд. К концу пути, после двух тарахтельных ночей, вовсе перестал соображать, в какую сторону едем.
Вокзала в Брежневе не было. Нас высадили в пять утра у какого-то сарая на дальних подступах к городу. Из-под серого сумрака вылез автобус. За лобовым стеклом красовался портрет Сталина в мундире генералиссимуса. Над портретом крупно значилось: «Брежнев». По счастью, водила разбиралтся в местных дорогах не хуже, чем в вождях. Автобус вынырнул на широченную автостраду и понёсся сквозь сумрачную пустоту. Пейзажа за окном не было. Вообще. .
.
Ни с того ни с сего выскочило солнце. Город ошарашил миражом в пустыне. На поляне паслись… московские трамваи. Трёхвагонные «Татры» нехотя разъезжались с оборотного кольца. Автобус катил уже явно по Москве. Я вроде бы даже узнал шоссе Энтузиастов. Правда, здесь оно называлось проспектом Мусы Джалиля.
В семь утра штаб Верховного энергостроителя будто только меня и ждал. На мой пароль “Из Москвы” секретарша без звука впустила меня к Самому. Тот мгновенно вник, а потом блеснул Золотой Звездой и генитальной лексикой. Невоспроизводимо обозвал тех, кто меня прислал. Но тут же снизошёл до моей вынужденности. Не только черканул закорючку на сопроводиловке, к которой я прилагался, но и велел кому-то из замов попутно подбросить меня на АЭС.
Регулярный транспорт в Камские Поляны вроде бы тоже был. А может, его и не было. За ненадобностью. Строители жили на месте, в посёлке, который сами уже возвели. А начальство у нас вообще не ездит: его возят. Короче, не прошло и часа, а я уже трясся в замовом “козле”. В обратную сторону, по знакомой автостраде. Нефтекамск, с его шинным заводом, тоже был похож на Москву. Вернее, на какую-то московскую промзону. Жить здесь я бы не захотел.
Дальше дорога была поуже и покривее. Живенько представил, как бы на этих извивах, подъёмах, спусках и мосточках корячился водитель атомного контейнеровоза. Особенно зимой. Впрочем, тут же утешился: это же только видение.
АЭС предстала вдалеке тоже неким туманно-бетонным видением. Меня высадили раньше, возле стайки пятиэтажных типовух. В проектном полуподвале верховная закорючка никого не впечатлила. Пришлось в подробностях поведать свою несусветную нужду. Диалог моментально зациклился: «У нас этого нет. — А вы мне всё-таки дайте!» Меня послали. В архив, который тут же.
Среди пыли и сушёных тараканов ловить было нечего. Для очистки совести часа два или три перебирал пухлые папки и старательно перекладывал жухлые бумаги. Кое-что даже отмечал в командировочном блокноте. Не зря же припёрся в такую даль. Хотя ясно было: интуиции в расчёте будет явно больше, чем информации.
На залитой грязью дороге меня подобрал сердобольный самосвал. С тем же местным талисманом в виде генералиссимуса. Гоночный КамАЗ резво скакал по колдобинам. Я досконально проверил потолок кабины на пробиваемость. В начале пути ещё ухитрялся машинально высчитывать, во сколько обойдётся выровнять вон тот подъём, спрямить вон тот поворот, заменить вон тот мост, раздать вон тот участок вширь, — в общем, химера не отпускала до самого Нефтекамска. Дальше самосвалы не ходили.
Уже затемно автобус — с таким же портретом — высадил меня на проспекте. Где-то неподалёку нашёл энергостроительное общежитие. Спасибо штабной секретарше: утром она не просто отметила командировку, но и вструмила туда загадочный штампик. Он-то и пригодился: меня поселили по-царски, в роскошной квартирке на четверых, причём пока одного. Наконец-то смыл трёхсуточные дорожные наслоения.
Подлый организм счастливым быть не хотел: запросил есть. Будто не мог потерпеть ещё сутки-другие. Обратный поезд ведь уже завтра вечером. Так нет же, пришлось вернуться на проспект. По-московски сиятельный «Гастроном» потряс изобилием московских харчей. Но до полной столичности в интерьере чего-то явно не хватало. В магазине не было не только очередей, но и вообще покупателей!
Продавщица — по обязанности и явно не мне первому — раскрыла страшную тайну: чуть ли не полумиллионный Автоград питался по продуктовым карточкам. Здесь их называли талонами, а выдавали в завкомах и домоуправлениях. Обладатель бумажки с печатью мог целый месяц скармливать себе и домочадцам кусок мяса, пачку масла и т.п.
У заезжего инженера знакомых завкомов-управдомов не было. Зато был командировочный набор: кипятильник и прочий чай-сахар. Белую буханку мне продали без талона. Организм утешился, побурчал и затих. Под утро снились атомные трамваи.
На другой день катался на тех, что есть, — глазел на город. Потом, как водится, в кино. Челентано говорил по-русски, зато пел и скакал по-итальянски. Не без труда, но я его пересидел, с середины не ушёл. И стократно вознаградился за терпёж. После сеанса публика растеклась по прилегающему скверу. Грянуло чудо. Кто видел горные тюльпаны на зелёном апрельском склоне, тот поймёт. Остальные пусть вообразят.
Куда ни глянь, — курносые, темноволосые девчонки. Их десятки, если не сотни. Безудержно юные, ослепительно чистые лица. Первозданная красота природы. Если и стоило сюда приезжать, то только ради неё. В таком обличье и в таком множестве я видел её только здесь. И никогда в Москве, где любая визави в метро — ударное напоминание: косметику придумали дикари. Для устрашения противника в бою.
***
Через три года после Чернобыля строить Татарскую АЭС передумали. Когда-то считалось, что она обеспечит 90 % местных энергопотребностей. Более четверти века регион обходится без этих девяти десятых. Порой ещё слышны неуверенные заикания о возобновлении строительства. Какое там возобновление: проект устарел, бетон повыветрился, имущество распылилось, посёлок обезлюдел, типовухи своё отжили.
Зато Нью-Москва на Каме вполне жива. Правда, в 1993-м сгорел моторный завод. Вероятнее всего, по тогдашнему всеобщему разгильдяйству. Завод в том же году восстановили. Говорят, КамАЗ тачает уже не первый миллион самосвалов. О судьбе курносых брюнеток лично мне ничего не известно.
09.03.2008
1986. А теперь послушаем начальника транспортного цеха...
В 1988 г. в "Новом мире" прочитал "Котлован" Платонова. Роман ждал своего часа больше полувека. Советские цензоры прятали его от людей не напрасно. Я, например, именно после этой книги перестал искренне верить, что советский строй лучше любого другого. До этого мне казалось, что спор двух общественных систем беспредметен, поскольку Отечественная его давно разрешила.
Конечно, нашу неуклюжую пропаганду воспринимал въедливо и не без ехидства. Сравнивал планы с газетными отчётами об их выполнении. Подсчитывал, сколько десятков раз одна газетная полоса поминала за здравие очередного генсека. О результатах открыто рассказывал на политинформациях сослуживцам, которые именно поэтому охотно приходили меня слушать. Однако пропагандистское враньё, как и любые очевидные безобразия, я полагал не следствием пороков системы, а всего лишь недостатками бытия, которые надлежит по возможности быстрее устранять.
Было время, когда хотел вступить в партию, — чтобы более эффективно способствовать таковому устранению. Правда, высказал своё пожелание не раньше, чем защитил кандидатскую. При этом отпадали подозрения в попытке воспользоваться партпринадлежностью для самопродвижения. И тут выяснилось презанятное обстоятельство. Оказалось, что на вступление в партию существует очередь. Действовали райкомовские квоты на каждое учреждение, например, для нашей конторы (до 1000 занятых) — 2 человека в год. Без очереди брали только рабочих на заводах. Так партия боролась за свою пролетарскую сущность и предотвращала саморазбавление неуправляемой интеллигенцией.
Когда понял, что за партбилетом надо записываться, как на дефицитный ширпотреб, идея приобщения к когорте усохла сама собой. Однако наивная вера в бесспорное превосходство страны и её правоустройства даже не поколебалась. Неисправимый романтик, я называл себя беспартийным большевиком и радостно брался за чисто партийные поручения, например, выезжал за старшего в подшефный совхоз.
Однажды меня даже назначили внештатным инспектором Народного контроля. По нынешнему моему пониманию, эта госструктура должна была создавать у граждан иллюзию всепроникающего надзора низов за верхами. А в начале 80-х, когда мне поручили проверять работу мелких автохозяйств района, я чуть ли не восторженно набрасывался на очередную жертву. По шофёрскому опыту дело было знакомо и снаружи, и изнутри. Кроме того, заранее знал, что на мелких автобазах процветают приписки, о которых я уже упоминал в рассказе "Мой котлован", относящемся к 1957 году. За последующие десятилетия почти ничего в этом отношении не изменилось. Приписок изначально не было разве что на крупных автоэкспедиционных комбинатах: там водители материально отвечали за перевозимый груз, который ежели приписать, так и предъявить придётся, а где ж его взять?
С конца 70-х я время от времени получал задание обследовать очередное карликовое автохозяйство при каком-нибудь вузе или заводике. Сходу смотрел месячную подборку путевых листов и ремонтных нарядов. Находил в них мировые рекорды производительности труда, которая на порядок, а то и на два превосходила человеческие возможности, составлял справку и докладывал о проверке на очередном заседании райкома НК. После бурных дебатов назначали козлом отпущения какого-нибудь начАХО и штрафовали его на половину месячного оклада. Меня благодарили, поощряли. И всё!
После (n + 1)-й проверки, с неизменным пустопорожним итогом, засвербило: если ты такой умный и всё видишь, как экстрасенс, то почему бы не попробовать самому навести порядок хотя бы в одном отдельно взятом автохозяйстве? Возможно, не у меня одного многолетнее ожидание перемен породило иллюзию, будто перестройка — свершившийся факт, а не декламация пришельца. И я решил соучаствовать. Тем более, что на зверя и ловец прибежал. Им оказался мой коллега, переводчик нашего НИИ. Мы знали друг друга по совместным выездам в совхоз. Жена этого приятеля работала в некоем лакокрасочном НИИ, который вдруг остался без начальника транспортного цеха. Охотника на это место было не сыскать, поэтому добровольца приняли на его, т.е. моих условиях. Оформили перевод без прерывания стажа и — вопреки штатному расписанию — сохранили кандидатский оклад.
Через пару дней, 10 октября 1985 г., под моим началом оказались десятки шоферов, несколько слесарей, пятеро грузчиков, двое-трое служащих, с полсотни единиц вдрызг раздолбанной техники и склад прокисших запчастей к отечественным маркам первых послевоенных лет. Было ещё вполне приличное здание: ремзона на три канавы, гараж на три стойла для дежурного резерва, бытовки и контора с моим кабинетом.
Для начала автослесари, может быть, и вовсе без умысла, проэкзаменовали меня на компетентность. Приволокли снятую с УАЗ'а коробку. Дескать, выпадает включённая передача. Я быстренько раскидал агрегат, знакомый аж с 1961-го, по преддипломной практике на УАЗ'е. Так и есть. Заводской брачок: на одной мелкой детали вместо прямого угла — скругление. Уступ не фиксирует смежную деталь, а проскакивает мимо. Гордый за себя, поведал об открытии слесарям. Те были явно разочарованы. Сказали, что дефект они и сами давно обнаружили, ко мне же приходили не за диагностикой, а за помощью. Чем я мог им помочь? Металл в нужном месте голыми руками не нарастишь. Оформил рекламацию, отправил на завод, позвонил изготовителям. Оказалось, брак повальный, рекламаций тьма, отвечать нечем. Ждите, если хотите, когда завод перейдёт на другое изделие, которое, может быть, окажется без этого дефекта. "Зато с другими", — подумал я и бросил трубку.
В тот же день вызвал меня главный инженер и разъяснил основную задачу: обеспечить перевозками снабжение и сбыт для опытного завода при НИИ, а также доставку сырья иногородним смежникам. Неосновные задачи я постигал уже на опыте. В ноябре предстояло реанимировать автоутиль, вернувшийся с уборочной кампании, — десяток бывших грузовиков. Всю зиму надо было ежедневно направлять все самосвалы и трактор на уборку снега в районе. По первому требованию РК КПСС и(ли) районного ОВД предоставлять микроавтобус(ы) для поездок в выходные дни на пикники, по грибы, а также для вывоза работников после всяких праздников вроде Дня милиции. Райком командовал мной через голову дирекции завода, по принципу резиновой резолюции Полыхаева: "..., а также всё, что понадобится впредь!" Парадоксальным образом эти вроде бы побочные дела всерьёз считались первостепенными, архиважными и подлежащими безусловному исполнению. Как будто, кроме занюханного НИИ, не на кого было их повесить. Понятно, что никаких материальных ресурсов на решение сверхзадач не выделялось и не планировалось.
А раз нет в плане, то нет и в натуре. Впрочем, если есть в плане, это не значит, что в натуре тоже есть. Хотя в стране планировалось всё и вся, причём по науке. Например, некий НИИ расход запчастей рассчитывал по теории износа (из носа?). На этом строились нормы расхода, плановые заявки и, наконец, распределялись фонды. Фонды — это те же продуктовые карточки, только на изделия промышленного потребления. По этим карточкам цех на 50 машин мог получить в год, условно говоря, 0,1 запчасти каждого наименования, или 1 шт. раз в 10 лет. А если безусловно, то по некоторым позициям это были даже сотые доли. Меж тем детали изнашивались и ломались явно не по науке — ежедневно, ежечасно и помногу. Из-за копеечного резинового колечка, какой-нибудь прокладки или приводного ремня останавливались трактор, автопогрузчик, микроавтобус, самосвал и т.д. За неделю обездвиженным мог оказаться практически весь парк. Для меня это была катастрофа, — даже если не принимать во внимание вещи посерьёзнее: состарившиеся аккумуляторы, изношенные агрегаты и т.д.
Первое время пытался что-то выпрашивать и выменивать. Весь день выискивал по отраслевому справочнику телефоны автохозяйств, договаривался, ездил, валялся в ногах у коллег, которые нехотя подавали на бедность. Очень быстро понял, что христарадничать — не выход. Машины стояли, план горел, телефон злобно верещал, а я ничего не мог сделать. Даже ремзавод, который обязан был поставить нам двигатели по фондам, требовал взамен вне фондов краску нашего завода. Мне её кто-нибудь даст? От безысходности я стал просто прятаться: бродил по цехам и территории, лечил зубы в санчасти, беседовал с юрисконсультом и т.п.
Народ безмолвствовал. Шофера, слесари и грузчики пьянствовали всегда, а от безделья — вдвое. Косяком пошли пьяные травмы. Одного из рабочих придавило электрокаром к грузовику. Меня стали тягать на комиссию по технике безопасности и штрафовать. Пока не сильно, но ощутимо. Потом вызвали к следователю. Как оказалось, по делам предшественника. Тот разрешал водителям и слесарям повторно использовать выброшенные в утиль детали. Причём криминал был не в том, что это чревато аварией, а в неучтённости материальных ценностей (!). По наследству нагорело и мне. Предписано было утиль оприходовать и сдать как металлолом.
Разобраться со старым железом было куда проще, чем ладить с подчинёнными. Если честно, я этого просто не умел и не знал, как к ним подступиться. Во мне крепко засела заноза народного контролёрства. Не приходило в голову, что рабочий вовсе не обязан знать, как выглядит его зарплата на бумаге, в нарядах и путёвках; с приписками она начислена или нет. Лишь бы она соответствовала обещанной при найме. Мало того. Если шофёру предстояло самому добывать, а проще говоря, воровать или покупать ворованные запчасти, то расходы ему обещали компенсировать доплатами. Представителем обещавшей стороны для него был непосредственный начальник.
Тогда я этого понимать не хотел. Первые же наряды ремонтников, которые нормировщица дала мне на подпись, я завернул по причине их фантастичности. Разгорелся скандал. Главный орал и топал ногами: "Мы тут все в дерьме, а ты один весь в белом!?" Рабочие перестали со мной разговаривать. По заводу быстро разнеслось: новый начтранс оставил свой цех без зарплаты. Я упирался, как мог: в это время за приписки уже год был под следствием мой средний брат. И мне это надо?
Дирекция вытащила из отпуска моего зама, тот всё подписал, зарплату люди получили, но ничего не забыли. Они, например, знали, что я хожу через ремзону всегда привычным путём. Однажды переходная доска над ремонтной канавой оказалась подпиленной и подломилась (хорошо, не проломилась) подо мной. На каком-то заседании комиссии по борьбе с пьянством (была и такая) я не стал защищать шофёра, а наоборот, призывал обрушить кару на его голову. Ответ был, как говорят дипломаты, асимметричным. За несколько дней до Нового года мне в кабинет стали беспрерывно звонить работники НИИ и завода, с одинаковой просьбой — продать им водку прямо сейчас и побольше. В те дни вовсю разгоралась горбачёвская антиалкогольная кампания. Люди убивали друг друга в очередях за спиртным. Это не метафора. Одного убитого видел сам, рядом с винным магазином у меня во дворе. И вот в этакое время кто-то вывесил в проходной дацзыбао. Дескать, по случаю предстоящего праздника все желающие могут купить водку без ограничений. Обращаться к начальнику транспортного цеха.
Когда я об этом узнал, то впервые искренне порадовался за своих подопечных. Выходка позабавила и примирила меня с ними. С их подачи занялся крайне нужным для них делом. Начал "выбивать" новую спецодежду. Она тоже планировалась и нормировалась. Она тоже приходила в негодность и изнашивалась не по планам и нормам, а естественным порядком, гораздо быстрее. Да и нормы были несуразными. Например, водителю микроавтобуса, который половину времени проводил под машиной или в канаве, из защитной одежды полагались только нитяные перчатки, одна пара на год. В то же время на заводском складе плесневели невыданные телогрейки, спецовки, рабочая обувь и т.д. Уж не помню, как, но одолел все препоны и был счастлив не меньше работяг, когда они облачались в новенькие костюмы и ватники. Спецовочная опупея осталась единственным моим достижением на скользком командирском мостике.
В последние дни декабря вдруг оказалось, что судьба заводского годового плана зависит от одной единственной ездки. Надо было отвезти в Ярославль цистерну какого-то химиката. Без этого весь завод остаётся без премий. А виноват буду я. Как на грех, водитель нужной автоцистерны то ли приболел, то ли в отпуск ушёл. Кого попало на машину не посадишь: нужен допуск, которого больше ни у кого нет. Я уже был готов сам сесть за руль, но по счастью, этого не понадобилось. Директор договорился где-то в верхах, что цистерну зачтут в план 1985-го, а отправить её можно и в начале января. Я вздохнул с облегчением и... ушёл в отпуск, — чтобы искать новую работу. На память осталась только запись в трудовой книжке:
04.02.2006
Нечто вроде послесловия
Пень для идиота
Вчера ближе к ночи по "Культуре" прошла кинодрама "Зина-Зинуля", видимо, в память об актёре Викторе Павлове. Кроме него, заняты Збруев, Гостюхин, Майорова и др. Героиня Евгении Глушенко — из тех, кто в советские времена не усвоил райкинского "Не поймите меня правильно!" Принимает идею системы и пытается воевать за эту идею против самой системы. Сидя на пеньке. Не протеста ради, а справедливости для.
Выбора у таких людей практически не было. Сдаться и стать, как все, они не могли. Оставалось погибнуть от несгибаемости. Да ещё утянуть за собой на погибель единомышленников, которые именно поэтому, т.е. из чувства самосохранения, переставали быть таковыми. Фильм кончается вопросительным знаком. Авторы не могли видеть выхода, которого не было. По крайней мере тогда, в середине 80-х. Хотя многим (и мне) казалось, что желанные перемены уже свершились.
По сюжету и времени действия кино совпадает с моей попыткой упираться от приписок в транспортном цехе. Так и тянет на цитату из романса: Боже, какими мы были наивными!
А ещё был эпизод, в котором мальчишка гнал по общежитейскому коридору на самокате. Таком же, как мой.
29.08.2006
СССРия (оглавление)
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru