1949 — 1973. По обе стороны детства. Спич пионера
«Когда я был маленьким» Нет, монолога Дынина не будет. Хотя "Добро пожаловать..." вполне могли бы снять именно в том лагере, где я когда-то работал.
Говорят, что хорошее место лагерем не назовут. Если иметь в виду неизбежные ограничения детской свободы, то конечно. А неизбежны они потому, что пионерлагеря были прежде всего летними камерами хранения. Сюда измотанные родители сдавали — под ответственность вожатых и прочих душелюбов — своих дикорастущих, плохо управляемых, но ежели что, лучших в мире детёнышей. Ответственность была настоящей, вплоть до уголовной. Страх за принятых под расписку горлодранцев и есть первоисточник несвободы. Для обеих сторон. Ну, а смешная показуха, понятное дело, — буйные вершки идеологических корешков, удобренных неуёмным желанием угодить начальству. Разве забыть, как в разгар Индокитайских войн в лагерь Госстроя СССР прислали вьетнамскую делегацию и в самую жару устроили митинг. Пока тягомотили речи (с переводом!), я челночил между линейкой и изолятором. Надо было выносить "из-под огня" малышей, которые буквально падали от теплового удара. Потом для гостей устроили роскошный спецобед, а те даже не притронулись: наши блюда они сочли несъедобными. В это время лагерный врач всё ещё приводила в чувство малолетних жертв советско-вьетнамской дружбы.
А чего стоили ежедневные отрядные планы работы! Их надо было сдать завтрашнему дежурному вожатому накануне вечером. Если не сдать, отряд утром — страшно подумать! — не пустят на линейку. Бланк (!) заполнялся по всем позициям: утро, день, вечер. Нельзя было планировать просто прогулку в лес. Гулять положено было на тему. В плане надлежало указать, к примеру, "беседу о разнотравье" или иную чушь. Исполненные позиции планов тот же дежурный к вечеру оцифровывал. Цифры суммировались. По итогам этого бухгалтерского действа отряды расставлялись по местам в общелагерном соревновании "пионерских дел". Всё это наглядно отображалось на стенде, об который глаза спотыкались при каждом заходе на столовую.
Лагерного изгоя домой я тоже возил, — хоть он был и не из моего отряда. Его папа с мамой балдели на курорте. Парень, измочаленный своей ненужностью, подловато мстил всем, кто рядом. Исключили. В отличие от киношного Иночкина, этот назад в лагерь не рвался. Сдал я его под расписку соседке. Ну, чем не дынинский сюжет?
Меня самого мать впервые сдала на летнюю передержку в 1949-м. Лагерь Сталинского райздрава Москвы. Селение Отрада где-то в районе Лопасни. Помню, в очереди на медосмотр я всё приставал к матери с вопросом: "А Санаторный Тип, это начальник лагеря, да?" На месте сразу выяснилось: санаторность означала полную несвободу. Здесь усиленно пеклись не только о нашей сохранности, но и о здоровье. Иначе говоря, негде плюнуть от докторов.
Вожатых своих не помню. Кажется, одного из них звали Леонидом. Его напарница однажды безо всякого повода с моей стороны набросилась на меня в истерике. Велела раздеться (?) чуть ли не догола. Орала, дескать у тебя ничего нет, так пусть на тебе ничего и не будет. Когда уморилась, снизошла и поведала суть. Оказалось, виновата открытка, которую я отправил домой. В ней между делом, просто упреждая выволочку от матери, намекнул: кое-что из своих детских вещичек нечаянно подрастерял. Кто уж был первым читателем открытки, не знаю, но скандал расцвёл салютом до небес. Вот-де, в лагере у детей пропадают вещи, а вожатые не бдят, а руководству отвечать, и т.д. и т.п. Меня заставили искать утраченное: не найдёшь, — не возвращайся! Ничего я не нашёл, кроме замусоленной кепки. Вид у меня был настолько убитый, что кто-то из взрослых даже предложил мне порыбачить с ним на мостике через местную Переплюйку. Это слегка отвлекло. Вернулся в отряд ближе к ночи. Естественно, под новый переполох. Меня обыскались и встретили, как родного: "Где ты шлялся, сволочь беспортошная?!"
В этом лопасненском загоне был клуб. Конечно, запомнилось кино: "Два бойца", "Машенька". Самодеятельность жутко не нравилась. Меня раздражали фальшивые мальчики в девчачьем исполнении. Ненавистное время — тихий час. Сколько себя помню в детстве, никогда не мог заснуть днём. Эта способность, а точнее, неодолимая потребность, обнаружится во мне лишь через 16 лет, тоже в пионерлагере. Но это будет ответной реакцией организма на круглосуточное боевое дежурство. Именно таковым станет для меня работа вожатого. А в 9 лет приходилось с тоской следить за солнечным бликом на стене и ждать, когда он дойдёт до карандашной отметины вчерашнего подъёма. По утрам я часто просыпался раньше остальных и от нечего делать считал пульс. Между двумя подвижками минутной стрелки на электрочасах была аккурат минута. Получалось от 38 до 42. Спустя 52 года кардиологи мне скажут, что с таким пульсом люди не живут, а с таким огромным сердцем — внезапно умирают. Пока мне удаётся третий вариант.
Следующее лето (1950 г.) прошло в туберкулёзном бараке Русаковской больницы. Профессор Фёдор Фёдорович Колпаков, который меня оперировал, запомнился ещё и тем, что виртуозно играл на игрушечной 8-клавишной гармошке. Развлекал пациентов. Среди них были и неоперабельные спинальники. Они проводили в гипсовых лежаках год за годом и даже учились здесь же, в больнице. Мне было куда легче. После операции оправился быстро. Правда, ещё долго всюду мерещился запах наркоза (закиси азота). Уже скоро вместе с другими ходячими мы наперегонки скакали на костылях по длиннющему бараку. Пробыл здесь до сентября и застал начало учебного года в лежачей школе. Приходили учителя, задавали уроки, спрашивали заданное — всё по-настоящему. Но уже через неделю-другую я был дома и вернулся в свой класс.
Моё лето 1951-го — это Тучковская лесная школа. Она занимала недавно восстановленный особняк на высоком берегу Москвы-реки (рис. 1). В начале 90-х я работал переводчиком на местном кирпичном заводе, который перестраивали с участием австрийских фирм. Конечно же, не удержался и сходил, постоял возле Белого Дома, как мы его когда-то называли. Считалось, что здесь я (рис. 2) реабилитировался после прошлогодней операции. Иными словами, просто хорошо пожил два-три месяца. Тут не было отрядов и вожатых. По возрасту нас разделили на классы. В нашем, 4-м, меня даже выбрали старостой. Грешен, руководил, т.е. вещал на публику с детским упоением. Надо же было когда-то блеснуть репродукторной риторикой. Но главными составляющими хорошей жизни были река, веранда-солярий, томатный сок в бачках для питьевой воды, вкусная еда, приятная работа (собирать ягоды) в подшефном саду, орехово-черничные походы, цветное кино по вечерам и т.п.
К реке мы ходили каждый погожий день. Я ещё не умел плавать, хотя в своё время прожил больше двух лет "у самого синего моря". В Москве мы с дворовыми мальчишками летом что ни день ходили на Серебрянку. Много позже я узнáю, что купались мы не в речке с таким названием, а в Серебряно-Виноградных прудах. Там был водосброс: бетонное заграждение на урезе воды. Выйти на бетон, разбежаться, сигануть в глубину и выплыть затем на берег считалось особым шиком. Только в свои 13 лет я рискнул, да и то без разбега, плюхнуться в пугающую глубину и... поплыл! А куда было деваться? Там до берега всего-то несколько метров, но ведь и их одолеть надо. Одолел. Хотя до этого мог только якобы плыть задом наперёд, толкаясь руками ото дна. В Тучкове я так и делал. Но кто-то и этого не мог. В лесной школе я занялся самодеятельной силовой гимнастикой. Каждое утро старательно карабкался по шесту, по канату, подтягивался по шведской лесенке до самого верха. По возвращении домой это ой как пригодилось. Известное дело, братья-погодки в детстве непрерывно ссорятся. Ссоры со средним братом всегда кончались в его пользу. Но осенью 1951-го соотношение сил поменялось. При первой же ссоре я выиграл схватку. Не скажу, что братские отношения от этого стали лучше. Они чуть выровнялись только через много лет, когда мы разъехались по разным адресам.
В 1952-55 гг. лагерные каникулы были неизбежными, как само лето. Мать работала в сберкассе. Это сейчас Сбербанк пухнет от деньжищ. А тогда МГУ ГТСКиГК (для неленивых: Московское городское управление гострудсберкасс и госкредита) по бедности арендовало на лето под свой лагерь двухэтажную деревянную школу в селе Троицком, не доезжая Клина. Электрички ходили только до Крюкова. До Фроловского добирались пригородным поездом, с настоящим паровозом. Возле станции грузили чемоданы на колымагу-полуторку ГАЗ ММ, с задними колёсами без вторых скатов. Сами шли 9 км пешком по просёлку. Где-то в середине пути нас встречала уже порожняя колымага и подбирала самых маленьких.
Лет через тридцать специально съездил до Фроловского. Пробежал те самые 9 км. Конечно, уже по асфальту. Село к тому времени не изменилось. Та же старая школа с садом, тот же склад в бывшем храме, тот же пруд с зелёной водой. Это здесь в 1954 г. плавали утки, побитые невиданным градом. Он начался с обычного грозового дождя. Мы сидели в столовой, когда по крыше дробно застучало. В окна было видно, что градины становятся всё крупнее. Некоторые стали пробивать рубероид над нами и падать на столы. Растянув над собой снятую майку, рванул к школе. Когда добежал, круглые ледяные мячики вовсю названивали по жестяной крыше. Потом всё внезапно кончилось, и мы стали собирать градины в тазы, чтобы сфотографироваться на фоне пруда с битыми утками. Не каждый день с неба падают увесистые шары свекольного размера. Жаль, те фото где-то сгинули. У этого же пруда стояла деревянная баня. Воду в котёл таскали сами. Сами и дрова заготавливали..
Вообще, лагерь хоть и не был палаточным, но держался на самообслуживании, вроде солдатского. Особенно по кухонной части. Воды из бочки притащить, картошки котёл начистить и прочие развлечения выпадали за смену каждому по нескольку раз.
Лагерь невелик. Три отряда, девяносто мальчишек и девчонок, да семеро взрослых. Ещё был директор арендованной школы. Яков Степаныч весь свой летний отпуск приглядывал за школьным садом-огородом: чтобы не лазили через забор, ничего не ломали, не топтали и не грабили урожай. Мой средний брат уже успел отличиться именно по этому делу. Он-то здесь больше не появлялся. Зато меня, — едва услыхав фамилию, — вроде как узнавали: “Знаем, знаем. Это тот, который залез в огород”. Хотя огородная ботаника меня не прельщала ни в детстве, ни в дачном возрасте. На всю жизнь хватило послевоенной ботвы на семейной картофельной делянке.
Да и кроме запретного сада-огорода, было в лагере чем заняться. Даже для меня, которого, по неумелости, не брали играть в волейбол, а тем более, в футбол. Была речка с остатками мельничной запруды. Были ягодно-ореховые леса. Того и другого — вволю. Надзиранье нестрогое. Возможно, иного просто не нужно было. Неслухи, разумеется, не упускали случая сбежать за орехами или лишний раз искупаться. Но взрослые и так почти целые дни проводили с детьми у той же запруды, в тех же лесах. Мой первый вожатый часто брал с собой гитару. Пел: "Татьяна, помнишь дни золотые..." или “В бананово-лимонном Сингапуре…” От вожатого я впервые услышал о Вертинском и Петре Лещенко. Иногда в лагерь приезжали настоящие артисты. Здесь же я слушал самого Корнея Чуковского.
Праздниками были и те дни, когда отменяли тихий час, — по случаю похода в какой-нибудь соседний лагерь. Например, МВО (Московского военного округа). Он был не в пример богаче сберкассового. Но порядки там были казарменные. Поначалу меня поразило обилие мальчишек, стриженных наголо и одетых в одинаковые девчоночьи платья. Оказалось, что в платьях бегали девчонки, а наголо тут стригли всех.
В гости к соседям ходили, в основном, ради футбола. Я терпеть не мог лагерных футболистов — хамовитых, заносчивых и склонных к мордобою. Но когда они играли на чужом поле, патриотично болел за "своих". Вместе со всеми тягал из леса тяжеленные еловые брёвна: зимой штанги ворот селяне неизменно крали на дрова.
В настоящий поход, на Истринское водохранилище, брали только старших. Наконец, приспел и Алькин возраст. Двадцать походных вёрст он прошагал без звука. Но потом, ночью, никак не мог уснуть. Чтобы развлечься, взял топор и стал следить за костром. Так наследил, что к утру вокруг вместо серьёзных ёлок торчали смешные пеньки. Взрослые в ужасе скомандовали общий сбор и отвал. Легко вообразить, чтó было бы, случись во-время лесник.
Через много лет я это слегка пережил. Повёл как-то своих пионеров готовить дрова для прощального костра. Стали валить сухостой, ломать и рубить его на части. На шум явился лесник, отнял топор и пошёл сдавать меня начальнице лагеря. Оказывается, сухостой — подотчётный лесной ресурс. На него нужно приобретать порубочный билет. А я-то, по недомыслию, полагал, что мы помогаем лес чистить от сухих гнилушек. Задаром. Топор лесник отдал. Не задаром, конечно. А я ушёл с выговором.
Сезон 1954 г. был необычным. В тот год отменили т.н. раздельное обучение. В условиях полуказарменной раздельщины, которая царила 10 лет, школяры дичали, закрепощались, тупели и замыкались на однополых разборках. С сентября 1954-го школы перестали быть мужскими и женскими, а стали просто средними. Упредить предстоящее усреднение должны были пионерлагеря со смешанными отрядами. Никаких перемен от этого смешения особо не ощущалось. Только на линейках отряд выглядел как двухцветная магнитная стрелка. А ещё по вечерам стали устраивать танцы под баян.
Меж тем пионерский возраст был на исходе. Интересы не умещались в голове и требовали выхода в дело. Из-за этого случилось со мной ЧП. Со страшными и необратимыми последствиями. Которых, по счастью, не было.
Летом 1955-го в последний раз съездил в Троицкое. А через 10 лет, в 1965-м, вдруг оказался по другую сторону пионерского детства. В один из июньских дней по отделам нашей конторы заметался комсомольский предводитель. Он срочно искал замену вожатому, которого изгнали из лагеря за какие-то грехи. Ну, я и вызвался.
Вечно я всюду со своим: "Если не я, то кто же?" Первый раз всерьёз упёрся в этот принцип весной 1957-го. К нам в 10-й класс пришёл некто из 2-го МГАК (Московского городского аэроклуба). Стал агитировать за прыжок с парашютом. Ни малейшего даже намека на желание во мне не было. Сижу, молчу и вижу: потенциальных парашютисток больше десятка, и ни одного парня! — Правильно: пришлось сигануть. На аэродроме в Долгопрудном. В последний день марта. Из подвесной гондолы привязного аэростата, которую мотало на ветру, как сами знаете, что. Первые секунды — свободный полёт. Это если громко сказать. А если потише, то лучше вообще не говорить. Для меня то был полный паралич. Дыхание замерло. Сердце остановилось. Но — прошла вечность, купол раскрылся, я ожил, всё пошло, как учили. Только под ровным на вид снегом оказалась кочка. Удар пришёлся на одну ногу. Закрытый перелом. Всё бы ничего, но обидно: из-за него мне отметку за прыжок снизили (рис. 3). А в остальном, прекрасная маркиза... Полтора месяца не ходил в школу. На выпускные экзамены хромал с костылём, зато обратно — с отличием.
И вот позади институт, армия, а я снова напросился на подвиг. Хотя за полчаса до того и в мыслях не держал. К тому же, педагогический багаж мой был исчезающе мал. Практики никакой. Конечно, я с удовольствием читал Макаренко, Януша Корчака, Сухомлинского. Кроме того, мне казалось, что я ещё не забыл собственное детство. Вот, пожалуй, и весь задел. Ухнуть с таким дилетантским набором на головы ничего не подозревающих малолеток — это как плюхнуться в глубину, чтобы научиться плавать. Как сигануть с парашютом, чтобы убедиться в его правильной укладке.
Только через год, перед следующим лагерным сезоном, я хоть чему-то научусь на недельном вожатском семинаре. Уясню, что работать с детьми категорически нельзя, если не знаешь азов педиатрии, общей и детской психологии. Обрету в учёбе кое-какие навыки, прочту специальные книжки и т.п. А главное, к тому времени не будет забыт опыт прошлого сезона.
Но пока ничего этого нет. Мобилизовали добровольца, с чем был, прямо от учёного стола. Даже без медконтроля. Уже в семь вечера прибыл на место, в Крюково. Здесь в забавном соседстве располагались тюрьма, охраняющая воинская часть МВД и пионерлагерь Госстроя СССР. Заборы местами были общими, а в/ч даже официально шефствовала над нами. Фасадную лагерную ограду уже тогда подпирал Панфиловский проспект. Иначе говоря, бывший загородный лагерь доживал здесь последние годы, поскольку оказался в черте Москвы, — как и весь Зеленоград.
Не помню, кому я представился, но вид у меня по прибытии был слегка испуганный. Поэтому для начала меня отправили в столовую. Мудро. Я повеселел, расслабился, пришёл в свой (самый старший, первый!) отряд, стал осваиваться, примеряться к койке на сон грядущий и... получил первый щелчок по носу. Явилась с вечерним обходом начальница лагеря, мадам Булкина. Из неё на меня без предисловий посыпались вопросы-команды. Сколько детей по списку, сколько в наличии, почему не сосчитал, кого нет, как фамилия, где он, почему никто не ищет, немедленно найти, без пропавшего не возвращаться и т.д. Я подхватился и выбежал в ночь. Искать. Незнамо кого, незнамо где. Житейский опыт подсказывал: сам придёт. Да если и не придёт, я ж его всё равно не найду. А рвение я уже изобразил. В общем, пробежался до здешнего пруда и обратно. Когда вернулся, пропажа оказалась на месте. А мне урок: впредь бди!
Однажды, когда работал уже третий сезон подряд, недобдел. Девчонка 14 лет, которая по возрасту и развитию явно скучала от вездесущей лагерной массовки, сбежала домой. Ну, неинтересно ей было среди ровесниц, а тем более, ровесников. О побеге мы узнали от её отца. Он позвонил в лагерь. Сообщил, что по дороге домой безнадзорная беглянка попала в ДТП и покалечилась. Я рванул к ним домой, куда-то в Солнцево. С трудом отыскал нужную хрущобу в море типовой застройки. И в подъезде столкнулся — да, да, с ней, живой и невредимой. На моё "Как же так?" она, явно с чужих слов, отрезала: "А чтоб Вы побегали!" Папаша потом приезжал в лагерь за её вещичками. Невменяемо орал на начальницу, грозил отдать нас всех под суд. Да, я прохлопал. Но врать-то, да ещё дочь повязывать своим враньём зачем было?
Понятно, что для руководства важнее всего — совпадение наличного поголовья со списочным. Но для вожатых главное — изо дня в день занимать чем-то путным каждую подотчётную голову и приделанные к ней заводные шатуны. Только так можно уменьшить вероятность всяческих ЧП. Мало просто помнить своё детство или легко возвращаться к нему. Нужны общительность, чуткость, знания, фантазия, находчивость, выносливость. Пригодятся любые практические навыки и всякое умение. Например, мастерить, клеить, вязать, шить. Запускать воздушного змея, выстрогать "чижика", расчертить асфальт под "крестики-нолики". Рисовать, петь, играть на гитаре, танцевать, рифмовать. Накачивать мяч, гонять в футбол, попадать в баскетбольное кольцо, взлетать над волейбольной сеткой, держать ракетку для пинг-понга или бадминтона, плавать, поднимать гирю, подтягиваться на турнике, прыгать через скакалку, приседать 100 раз подряд. Разбираться в автомобилях, фотоаппаратах или радиоприёмниках. Рассказывать всякие истории или хотя бы читать вслух. Разводить костёр, если не под дождём, то в хорошую погоду. Конечно же, надо на ходу учиться у коллег из параллельных отрядов и других лагерей. И при всём этом быть для каждого подопечного, особенно для малышей, мамой-папой на время разлуки с настоящими родителями.
Две вожатские недели на первом отряде оказались для меня провальными. Напарница, Галя Буланкина, откровенный сержант в юбке, умело командовала как женским, так и мужским взводами отряда. А заодно и мной. На мою долю выпадала разве что бытовуха, да и то под её надзором. Она, например, без стеснения инспектировала мужской туалет. Единственное, что мне удалось, — дежурство на кухне и в столовой. Здесь я был самостоятелен: напарница, с остальной частью отряда, дежурила по лагерю (посты у ворот, уборка территории и т.п.). Мы спроворили всё чётко и весело. Четыре трапезы прошли без сбоев. Повара на раздаче оценили мои способности. С этого дня и ещё три сезона меня кормили по моим безразмерным потребностям.
А вот лагерное руководство готово было, — как я теперь понимаю, с подачи того же "сержанта", — отчислить меня перед второй сменой. Не выгнали лишь по причине кадрового дефицита. Дали шанс с понижением. Вместо первого отряда доверили шестой. Пусть повозится с девятилетками. Глядишь, что-нибудь получится. Здесь напарницей тоже была Галя, но без командирских замашек, скорее, с материнскими наклонностями. В заботах о малышне мы вдвоём без напряга управлялись и с напастью т.н. "пионерских дел" (см. выше). В этом напарница целиком полагалась на мою инициативу и помогала безоговорочно. Мы работали буквально в одной упряжке (рис. 4). К концу августа начальство вынесло вердикт: получилось! Поэтому на следующий год меня повысили до четвёртого, а в 1967-м — аж до третьего отряда. Заслужил высшее признание: ко мне стали переводить "неисправимых" из других отрядов. Незачем хвастать, что дети меня любили. Просто не так уж много им было надо. Повозиться, повиснуть на мужских руках (рис. 5), или вместо ненавистной зарядки побегать с вожатым за баскетбольным мячом.
Потом в моей вожатской жизни был перерыв (Интурист, СрАзилия) на три сезона. В 1971-м не выдержал, вернулся, теперь уже на второй отряд. Последний заход — зимние каникулы 1972-73 гг.. Это уже не в Крюкове, а в Полушкине. Каникулярные недели выдались бесснежными. Занять детей зимними забавами не получалось. А тут ещё Новый год. Старшие (я был опять на первом отряде — круг замкнулся!) прикупили гниловатого винца в местной лавочке, но были отловлены с поличным. Пойло изъяли, а меня позвали держать проникновенную речь. Произнёс. Подействовала она вряд ли, но всем вожатым пришлось бдеть и собственный праздник перенести на 32-е декабря.
Умные учатся на чужих ошибках, а остальные — на своих. Может, и так. Я старательно копил свой опыт и усваивал чужой. Тем более, что рядом были талантливые коллеги с неуёмной фантазией. Хореограф Сан Саныч иногда проводил с отрядными вожатыми молниеносный танцкласс. После него мы уже сами могли играючи научить свою ребятню усвоенным смешным движениям. Милая дама, которую мы заглаза называли Мягкой Игрушкой, могла, как фокусник, оживить любой лоскуток. Молодой художник несколькими штрихами набрасывал плакат по заданной теме. Строго, изящно и настолько просто, что любой из нас мог этот сюжет воспроизвести. Пожилая библиотекарша взглядом и модуляцией голоса управляла взбаламошной аудиторией, когда беседовала отнюдь не на лёгонькую тему о русских художниках. Она же во-время, тактично и жёстко предостерегла меня от опасного увлечения воспитывать руками.
С другой стороны, лагерная рутина и во мне самом — по востребованности — порождала новые способности. Возникли зачатки режиссёрства. Я практически сам ставил отрядные действа по случаю всяких праздников, проводил КВН'ы и прочие игрища. Сочинял свои слова на известные мелодии. Разучивал самодельные песни с детьми и вожатыми. Из подручных материалов сочинял маскарадные костюмы (рис. 6). Однажды, когда под угрозой оказались вечерние танцы, нечаянно починил радиолу. Просто разглядел и перемкнул сгоревшее сопротивление. Потом на этом основании недолго замещал радиокружковода. Не на шутку увлёкся схемами и по возвращении домой собрал самодельный НЧ усилитель.
По натуре я не был туристом, но в походах с детьми стал уверенным командором. К примеру, водил ребят на озеро Круглое по маршруту, который в лагере знал только я. Когда нас там накрыло затяжным дождём, растянул на верёвках навесы из одеял, а сам развлекал продрогших "зрителей" стишками, байками, фокусами — импровизировал, как мог. И никто не простудился. Все потом усердно обсыхали (рис. 7). Правда, на обратном пути случился прокол. Надо было успеть домой до темноты, а девчонки стали отставать и даже останавливаться. Я злился, подгонял, они пытались догонять остальных, но всё равно не поспевали, тоже злились, — естественно, на меня. Выручила наша медсестра. Она сообразила: девчата просто постеснялись перед отходом снять мокрые купальники и на ходу натёрли себе ногу об ногу. Пришлось скомандовать привал и заставить отставших переодеться. Пришли мы уже за полночь, зато успокоились и помирились. А мне очередной урок: будь внимательней.
Отдельная тема — вожатское братство. Поначалу я настолько уставал от бессменной вахты, что не замечал другой лагерной жизни. Той, в которой пребывали молодые, озорные, красивые, неутомимые (рис. 8), способные колобродить по ночам, — назло спущенным сторожевым псам и бдению неусыпного начальства. Только на второй или третий сезон я начал поднимать голову, присматриваться к этой жизни и приобщаться к ней. Мы собирались после полуночи в какой-нибудь игровой комнате, иногда тихонько выпивали (было!), еле слышно пели, травили байки, а перед тем, как разойтись, подкладывали бетонную урну под дверь тому, кто не пришёл. То-то утром грохоту было! А если серьёзно, то конечно, выручали друг друга: подменяли, страховали, кооперировались. В 70-х годах ещё некоторое время встречались вне лагерей. Потом, естественно, пришли другие заботы. Встречи прекратились. Остались память и грусть. Память о том, как удавалось совмещать основную работу и(ли) учёбу с изматывающей трёхмесячной летней лагерной вахтой. Грусть от невозвратности, неповторимости, необратимости.
Оглядываюсь и диву даюсь. Ну, как можно было безрассудно пускаться в эксперименты с чужими детьми? Какие основания были полагать, что управишься с оравой из 50 крикунов, — за 10 лет до рождения собственного сына? — А никаких. Кроме желания побыть в новом, притягательном качестве. Вот именно. Было бы желание. С него всё начинается. На фоне ответственности за ним приходят самообучение, навык, опыт. Равно как и наоборот: без желания нет свершения.
13.03.2006
Рис. 1. 1951. Тучково. Белый Дом
Рис. 2. 1951. Тучковский реабилитант
Рис. 3. 1957. Табель парашютиста
Рис. 4. 1966. Крюково. Отрядная колесница
Рис. 5. 1966. Крюково. «Подними меня!»
Рис. 6. 1971. Крюково. И это я
Рис. 7. 1967. У Круглого озера
Рис. 8. 1971. Крюково. Вожатые — тоже дети
СССРия (оглавление)
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru