СССРиЯ

1946-60. Ах, необыкновенная Москва послевоенная...



Для меня послевоенная Москва начинается с ноября 1946-го. Мы вернулись из Одессы. В тот же дом, в тот же двор. Здесь, между 5 и 6-м корпусами в войну выкапывали большие ямы — для мусора. После войны ямы засыпали. Боевой фронтовик, подвижник-мичуринец по фамилии Джуро превратил бывшую свалку в уютный скверик. Об этом даже "Вечёрка" сообщала. Мальчишки дразнили долговязого садовода: «Дядя Жура, покажи грамоту!» Простодушный старикан вёл нас к себе домой. В его комнатушке все стены были увешаны благодарственными бумагами за бескорыстное озеленительство.

Летом 1948-го посреди скверика устроили простенький фонтан. Но уже через год по случаю пушкинского юбилея фонтан забутили вровень с краями. Получился стилобат. На нём возвели постамент. И воздвигли монумент. Пушкин стоял в кругу деревьев, весь белый. Гипсовый. Скоро гипс посерел от непогоды и пыли. Поэта покрасили ядовито-зелёной защитной краской. Фонарей в скверике не было. Ночью на устрашающую фигуру падал только московских окон негасимый свет. Ветер теребил листву на деревьях. Она отбрасывала на поэта жутковатую, шевелящуюся тень. Неподалёку между деревьями висела, как теперь сказали бы, растяжка: «Спасибо великому Сталину за наше счастливое детство!»

Сейчас этот слоган вызывает такой же сарказм, как его анекдотический аналог:
Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это». А тогда я непрерывно крутил головой в поисках осчастливленных. Не находил. Моё собственное счастливое детство кончилось, наверное, лет в шесть, как раз, когда мы вернулись в Москву. Довольно быстро я перестал воспринимать происходящее со мной и вокруг, как нечто вполне нормальное и единственно возможное. Уже не получалось не осознавать забот матери. Предстояло сообща выживать и воевать с убогим послевоенным бытом. Хотя детьми мы от этого быть не перестали.

Интересы тоже были вполне детскими. Ну, перво-наперво, кино, конечно. В клубе фабрики "Красная Заря" это удовольствие стоило либо 50 копеек, либо рубль. В выходной мать давала рубль на двоих. Надо было успеть ухватить в кассе дешёвые билеты. Иначе кто-то (чаще я, разумеется) оставался с носом. Правда, иногда удавалось уговорить сердобольную контролёршу или просто прошмыгнуть под её рукой. Конечно, не я один был таким пронырливым. Когда гас свет, целая орава кинозайцев рассаживалась прямо на полу перед экраном.

Из картин той поры запомнилось немногое. Мультфильмы и сказки, конечно. "Три поросёнка" (те ещё, от Диснея), "Руслан и Людмила", "По щучьему веленью" и т.п. Много раз смотрел "Тимура и его команду". А уж "Центр нападения" и вовсе выучил наизусть, — как и составы тогдашних футбольных команд. Совсем недолго, от 8 до 10 лет, был страстным болельщиком. Покупал футбольные календари, знал расписание игр, слушал репортажи Вадима Синявского. Рядом был заводской стадион. Там по выходным с утра до вечера играли цеховые команды. Сидел и смотрел. Чем ниже был класс игры и чем хуже погода, тем интереснее было смотреть. Игроки скользили по грязи, счёт бывал двухзначным, а мне — забава. Но за "свою" команду мастеров, ЦДКА, переживал всерьёз. Особенно в октябре 1948-го, когда она упорно, с повторными матчами, выбивала чемпионство и кубок у динамовцев.

Потом футбольные страсти прошли, как и пришли. В конце концов, играть со сверстниками во дворе куда интереснее, чем смотреть чужой футбол или слушать про него по радио. Мы играли в лапту, в чижика, в колдунчики, да в те же прятки хотя бы. Смотря по тому, сколько нас собиралось. Реже учиняли мелкую шкоду. Подсадим на плечи большому кого поменьше, — чтоб дотянулся до рамы окна на первом этаже и воткнул в неё иголку с ниткой. На нитке — камушек. Сами станем под стеной и дёргаем за длинный конец нитки. Камень стучит в окно, жилец выглядывает, никого не видит и свирипеет, а мы радуемся. Или свяжем бельевой верёвкой двери противоположных квартир и позвоним в обе. А потом покатываемся со смеху. Двери-то открывались внутрь. Самая простая забава называлась шляпа. Построимся втихаря всей ватагой за мужиком в шляпе и идём за ним по улице. Тот ничего не подозревает, а мы корчимся от смеха. Да ещё наращиваем "хвост" на ходу.

Конечно, дворовая компания непрерывно менялась. Кто-то появлялся, кто-то уезжал. Но летом всегда находилось, с кем отправиться за три километра, на Серебрянку. Одному ходить на пруд несподручно: за вещичками некому приглядеть, да и страшновато, если плавать не умеешь. Бывало, наплаваемся, а на обратном пути солнце припечёт, и мы разворачиваемся — на второй заход. Где теперь те приятели? — Я даже фамилий помню всего две-три. Борька Киреев как-то узнал меня на дороге, проезжая мимо на самосвале. Это было уже в 1963-м. Так совпало, что через месяц-другой я и сам рулил таким же самосвалом. Доходили кое-какие слухи о Юрке Алексееве: наши матери общались ещё долгие годы. Он умер в свои 39 лет. Пьяный инсульт. Ещё один Юрка, Казаринов, выучился на машиниста и работал в метро. Остальных давно и навсегда потерял из виду.

Клуб "Красной Зари" запомнился ещё и своей детской комнатой. Здесь можно было лепить из настоящего пластилина, поиграть в настольный хоккей или детский бильярд, взять домой интересную книжку, посмотреть диафильмы и т.п. Но самое главное, отсюда нас возили на экскурсии. Ярче всего помню наш налёт на кондитерскую фабрику им. Бабаева. Тут я впервые столкнулся с тем, что зовётся неумолимым словом производство. В заготовительном отделении невозможно было глубоко вздохнуть от резкого запаха эссенций. Как эти женщины могут здесь работать? Нечто подобное я испытаю в 1957-м, когда попадув литейный цех ЗиЛа. Вот уж где ад наяву! Но пока нас долго водят по карамельным цехам. Не без умысла. Везде можно лопать карамель до отвращения. Зато потом, когда добрались до шоколада, на него уже глаза не смотрели. А с собой брать — ни-ни!

7 сентября 1947 г. праздновали 800-летие Москвы. Праздник мне понравился: мы почти не учились, и погода была хорошая. Рядом с домом построили дощатую сцену — аккурат на наших бывших грядках. Кто выступал с этих исторических подмостков, не помню. На другой же день их мгновенно растащили: уж очень доски-сороковки хороши. Позже на этом же месте устроили качели. Когда праздник прошёл, я подумал: жаль, что до 900-летия так далеко. Утешился в 1997-м, на 850-летие.

Ровно через два месяца — снова праздник. Срочно пришлось постигать римские цифры. Иначе невозможно было расшифровать повисшие на домах призывы: «Да здравствует ХХХ Октябрь!» Долго не мог взять в толк, почему этот трёхкрестовый октябрь отмечают в ноябре. Зато прочитал в какой-то книжке, какие бывают календари и откуда берётся високосный год. Впервые упёрся в усечённую речь. Все говорили: в 17-м году, в 42-м году. Но я-то родился в 1940-м! Или в 40-м? На мои вопросы взрослые что-то путано объясняли. А оказалось, длиннее — правильно, зато короче — быстрее.

В том же 1947-м заработал первый в стране газопровод, Саратов — Москва. Столица начала прощаться с электроплитками, керосинками, примусами. Конечно, не сразу. Сначала голубое диво появилось в капитальных старых и новых домах. Обитатели деревянных избушек и бараков могли в лучшем случае приобрести керогаз. Агрегат питался керосином, но горелка была очень похожа на газовую. Народ это чудо техники даже слегка воспел:
В мире ни одна зараза
Не живёт без унитаза.
Потому я керогаз
Променял на унитаз.

В 1948-м на площади Журавлёва открылся театр имени Моссовета. Тогда единственный не в центре города. Правда, потом он всё же переедет в центр, в здание за садом "Аквариум". Дом с колоннами станет телевизионным театром, а затем его и вовсе отдадут Электрозаводу под клуб. Совсем недавно я узнал, что здание на Журавлёвке было возведено на месте взорванной церкви. Может, оттого оно так и не определилось толком в своём назначении.

Я не мистик и к церкви отношусь без пиетета. Особенно с того дня, когда бабушка однажды сводила меня в ближайший храм, что на Преображенском валу. Молитвенное действо неудержимо смешило семилетнего мальчишку. Так что нам пришлось ретироваться, чтобы не навлечь на себя гнев прихожан. С той поры терпеть не могу ритуалов. Живу атеистом. Верю в совесть. В то, что если её нет, то и счастью не бывать. В то, что если нагадишь ближнему или дальнему, то и самому не сдобровать. Понимаю религию как важный этап в эволюции культуры. Этап пройденный, хотя исторически, несомненно, ценный. Исходя из этого, убеждён: взрывать храмы — варварство, а строить новые — фарисейство и пустая трата. Но никого в свою веру не зову. На то и свобода совести.

Первого мая 1949 г. впервые ходил на демонстрацию. Совершенно самостийно. Сначала примкнул к колонне карандашной фабрики и прошёл с ней от Малой Семёновской чуть ли не до центра. Дальше движение застопорилось: сюда стекались колонны со всего города. Кого-то пропускали, кого-то надолго останавливали. Радио потом скажет, что демонстрантов в тот день было больше двух миллионов. Я не стал дожидаться, когда нас пропустят. Примазываясь то к одним, то к другим, прошёл сквозь все кордоны и оказался на Красной площади. Чуть ли не в самой дальней шеренге. Кто там был на мавзолее, конечно, не разглядел. Но говорили, что вождь почтил. То был его юбилейный год. В декабре на Семёновской площади впервые поставили огромнейшую ёлку. А 21 декабря бурно отмечали вождёвое 70-летие. Елку загородили белым экраном. Приехал автобус с киноустановкой. На халяву можно было хоть до утра смотреть, как Сталину тяжело жилось в Туруханской ссылке. Еще года два газеты изо дня в день печатали, как роман с продолжением, Поток приветствий. Перечисляли поздравлянтов. Кто не успел, тот опоздал. Непоздравлянты трепетали.

Летом 1950-го в Москве начали торговать квасом. Пара лошадей притаскивала к нашим домам подводу с двумя огромными деревянными бочками. Рядом с кранами садилась необъятная тётка, к которой в жару выстраивалась изнывающая очередь. Однажды я исхитрился заглянуть в порожнюю бочку сверху. В ней кишмя кишели мелкие червяки. Почему-то это меня от кваса не отвратило. Как не отвращает, например, от телевизора всякая чушь, которую по нему показывают. Кстати, осенью того же, 1950 года я впервые смотрел телевизор. Чужой, конечно. КВН-49. Это не передача так называлась, а сам ящик. Все видели володинские "Пять вечеров" и знают, каково приходилось владельцам. Дверь не закрывалась. Приходили со своими табуретками. Упёрто глазели на застывший серый занавес, который занимал половину экранного времени. Расходились только по команде диктора: «Спокойной ночи, товарищи!» Хорошо, что вещание кончалось не позже одиннадцати. На крышах заколосились телеантенны. У каждого — своя. Коллективные сменят их через много лет. У нас в семье "Рекорд" появится в 60-м.

А в конце 40-х московские окраины — почти сплошь булыжно-деревянные. Кирпичными были фабрики-заводы, казённые учреждения да редкие жилые дома. Ближайшая асфальтированная мостовая — на Большой Семёновской. По ней ещё до войны ходил 5-й троллейбус. В войну его отменили, а провода сняли. Восстановили в 1954-м, уже как 22-й маршрут. В том же году вновь открыли всесоюзную выставку (ныне ВВЦ). Ближайшей к ней станцией метро оказалась наша "Семёновская" (тогда ещё "Сталинская"). Рядом с нашими домами проложили трамвайное кольцо для выставочного, 11-го маршрута. По оси Малой Семёновской и прилегающих переулков сняли булыжник и вырыли непонятную траншею. Пока я обретался в пионерлагере, уложили балласт, шпалы, рельсы и всё заровняли. Вернулся, а рядом с домом уже трамвай на круг поворачивает.

Мне нравилось смотреть, как ремонтируют булыжное покрытие. Его расковыривают ломами, камни складывают на тротуар, привозят и разравнивают песок, а затем ровнёхонько мостят заново, тем же булыжником. Сейчас это назвали бы безотходной технологией. Она же пригодилась и перед асфальтированием улиц. Бетонировать основание стали позже, на магистралях. Например, на Большой Черкизовской. Вдоль неё тянулся сквер, который разделяли трамвайные рельсы. По обе стороны сквера были проезды с булыжным покрытием. Застройка была сплошь деревянной. Сквер снесли, рельсы заменили, дорогу расширили и спрямили. Деревья посадили по краям. Позже сменилась и застройка.

Много хожу по Москве. Мне интересно, куда приведёт, например, какой-нибудь 44 или 36-й трамвай. Так мог дошагать до Автозавода, Богородского или Черкизова. Выпрошенные у матери 15 копеек берёг на обратную дорогу. Изнемогший и оголодавший, блаженно отдыхал, уже сидя в вагоне. В свои девять лет мечтал о едином проездном билете, — чтоб ездить, куда и сколько захочется. Очень любил метро. Знал все его линии и станции. Ездил в Музей истории и реконструкции Москвы (был такой напротив Политехнического) смотреть довоенную перспективную схему. Грустно сравнивал её с тем, что есть. Действительность слишком явно отставала. Но кое-что строилось. Под новый, 1950-й год поезда пошли по первому участку кольца, от "Курской" до "Парка культуры". Поразил дневной свет. Особенно в переходе между двумя "Курскими". Люминесцентные лампы здесь спрятаны в боковых нишах. По первому впечатлению казалось, что свет в них приходит с дневной поверхности. В 1952 г. добавилась дуга до "Белорусской".

А вот замкнули кольцо не сразу. Потому что в эту пору московский Метрострой был отвлечён на архисрочную и поначалу даже секретную работу. Мне до сих пор неведомо, зачем тогда построили дублирующий, т.н. Новоарбатский радиус, от "Площади Революции" до "Киевской". Пассажиропоток на этом направлении тогда (да и сейчас) — не самый мощный в городе. Это подтверждается и тем, что старую линию, через "Калининскую" (ныне "Александровский сад") просто законсервировали. Её откроют вновь лишь через несколько лет, уже в составе Филёвского направления. Подозреваю, что глубокий дублёр — это то самое Метро-2, о котором столько слухов. Оно должно было соединить центр с т.н. ближней дачей Сталина, а заодно стать подземным архитектурным памятником вождю. На внутренней стене наземного вестибюля новой "Арбатской" был его огромный мозаичный портрет. То ли случайно, то ли с умыслом получилось так, что при взгляде с поднимающегося эскалатора вождь на портрете выглядел, мягко говоря, малорослым. Хотя если смотреть не снизу, а прямо, то требуемая величественность фигуры была налицо. После антикультовых партсъездов мозаику разобрали. На месте того портрета давно уже штукатурное бельмо. Сейчас вестибюль закрыт на ремонт. Любопытно, что будет вместо бельма?

Что же касается Метро-2, то моё подозрение усилилось, когда открыли "Парк Победы". Из-за острой нехватки денег давно остановлены и законсервированы почти все начатые выработки. И вдруг рядом с действующей "Кутузовской" появляется сверхдорогая, сверхглубокая, "двухспальная" станция, половина которой понадобится неведомо когда, а пока работает вхолостую. Видимо, метро у "ближней дачи" кому-то нужно и сейчас. Официальное объяснение — дескать, Филёвская линия не выдержит митинской нагрузки — неубедительно. Хотя бы потому, что в 1952-м ни о какой застройке Митина никто и думать не мог. Я долго хранил журнал "Новый мир" за 1946 год. В номере было не только печально известное постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" — сигнал к последующей травле Зощенко и Ахматовой. Для меня интереснее была статья о генплане Москвы, утверждённом в 1935 г. Она называлась, кажется, "Москва в 1950-м". Там упоминались хордовые магистрали (их и теперь нет), но даже намёка не было на МКАД, а тем более, на территории за МКАД.

Ладно, пусть подземная загадка останется грядущему. Она ведь не самая важная для Москвы, которая интересна мне с детства и на всю жизнь. В 13 лет я научился ездить на велосипеде. На чужом. Хозяин, одноклассник среднего брата, разрешал пользоваться. Я и пользовался. Иной раз укатывал за десятки километров от дома. Часами, до изнеможения, колесил по городу. Просто любопытства ради. Знакомиться с Москвой удавалось куда быстрее, чем на пешем ходу. Никаких схем и планов города тогда не продавали: секрет! Правда, у старшего брата был какой-то довоенный, потрёпанный, почти уже нечитаемый, зато очень подробный план Москвы. Вот он-то мне и сгодился. Умение ориентироваться в большом городе, обретённое в детских походах и велозагулах, я оценил много позже, когда работал за рулём. Впрочем, я нечаянно забежал вперёд.

В 1946 г. голодную страну добивала засуха. Военную карточную систему пришлось продлить ещё на год. Её отменили 14 декабря 1947 г. Одновременно прошла денежная реформа. Не без хитростей. Бумажки стали другими, это понятно. А вот обмен... За 10 старых рублей давали один новый. Но зарплата осталась прежней. Цены чуть-чуть снизились. Вклады в сберкассе пересчитывали вообще как-то чудно: до 1000 рублей — один к одному, а остальное — один к десяти. Газеты объясняли: надо вывести из оборота необеспеченные бумажные деньги военной поры. В частности, фальшивки, вброшенные врагом. Ну, врага-то, разумеется, посрамили. А заодно и тех, кто не подсуетился положить свою последнюю предреформенную зарплату на книжку или раскидать накопленные две-три тысячи по разным сберкнижкам. Для меня же главная радость — хлеб теперь без карточек! Можно купить, на сколько денег хватит. И не делить свою долю на мелкие части, — чтобы не проглотить разом.

Но особо радоваться нам тогда не пришлось. На Москву реформа упала в разгар другой напасти. Разразилась эпидемия. Скарлатина валила детей, а сыпняк — взрослых. Я оказался в одной больнице, мать и старший брат — в другой. Чтобы средний не остался дома один, его увезла к себе в Малаховку тётка, сестра нашего отца, Раиса Михайловна. Добрейшая душа, она много лет, до самой пенсии, ездила на работу в Москву. Служила буфетчицей в той самой школе № 431, где учились все трое её племянников. Учителя за провинности иногда таскали нас к ней. Она сокрушённо выслушивала донос педагога, поддакивала, а потом наказывала нашкодившего родственничка... школьным обедом. Я любил гостить у неё, пастись в огороде, дёргать молодую морковную ботву, крутить патефон и вставать рано утром, — чтобы прокатиться на первой электричке.

Страна, как могла, не давала нам умереть с голоду. Мать где-то получала для нас талоны на УДП (усиленное дополнительное питание; в народе — умрёшь днём позже). Эти бумажки можно было обменять на общепитовские обеды в столовой при школе № 425, на Большой Семёновской (позже это здание стало частью МАМИ). Огромный зал харчевни был увешан липкими лентами, чёрными от приставших мух. Раздатчица глядела в наши голодные глаза и норовила добавить сверх нормы щей в наш бидон или каши в кастрюльку. В первые послекарточные годы это было совсем не лишним. Я помню, как мать рыдала, когда нечаянно уже дома уронила и разбила глиняный горшочек с этим господаянием. С полу не подберёшь, а кормить нас ей в тот день было больше нечем.

В таком отчаянии я видел её ещё, пожалуй, лишь однажды. Как-то, вконец измотанная безденежьем, она отправила меня и моего среднего брата к своей не совсем бедной родственнице, практически за милостыней. Нам даже говорить ничего не пришлось. Пожилая родственница только глянула на нас и без слов повела кормить. Да ещё с собой полсотни дала. Понятно, что такие чапаевские налёты на ни в чём не повинную родню допускались только по крайности. А на УДП мы держались несколько лет. Одно время я таскался за ним уже в другую школу, № 426, на Борисовской. Потом ходил харчиться в профилакторий при тубдиспансере, на Преображенском валу. Да и у нас, в 431-й школе, тоже была подкормка для первоклашек. На большой перемене, после второго или третьего урока, учитель вносил в класс поднос с горячими бубликами. Надо ли говорить, что школьный день чётко делился на до и после. Где уж было думать об учёбе на фоне мечты о грядущем бублике.

Карточек не было, магазин не пустовал, очереди стояли, но никто не ломился за пресловутой красной икрой, по 180 руб. за кг (для сравнения: после смерти отца мы получали пенсию, 160 руб. на троих). В магазине было много интересного. Не только сверкающая касса 'National', с цифирью в обе стороны. И не только загадочное толокно или подозрительный кофе желудёвый. Я тщательно изучал настенную информацию. Тут и прейскурант, и обязательный ассортиментный минимум, и нормы отпуска в одни руки, и зеркальная реклама Советского шампанского. Но больше всего меня занимала схема разруба говяжьих туш. Слова завораживали и дразнили: филей, огузок, рулька. Правда, покупателям предлагали только кости и почерневшие ошмётки.

Ещё больше удивляло другое. Почему-то самых нужных товаров на прилавках никогда не было. Например, хозяйственное мыло, постное масло или яйца продавали во дворе, через заднюю дверь. Там же перед большими праздниками торговали мукой. Очередь завивалась кольцами, как краковская колбаса. Очередисты сами себя нумеровали — чернильным карандашом на ладошках. Нумерация доходила до четырёхзначной. Одна из соседок, которую наша мать звала заглаза Шишигой, вечно торчала у окна на кухне и по шевелению возле магазинного подвала всегда первой чуяла: что-то привезли! Бежала занимать очередь. Не для нас, конечно. Мы отоваривались в общем строю. Единственное наше преимущество было лишь в том, что зимой можно было стоять посменно и видеть сменщика в окно. Когда очередь подходила к заветной двери, мы пристраивались всем личным составом: больше рук — больше дадут.

Меж тем ежегодно, перед майскими праздниками всё население в едином порыве бросалось отстёгивать родной стране месячную зарплату. Шла повальная подписка на очередной т.н. заём восстановления (позже — и развития) народного хозяйства. Это вам не субботник: помахал лопатой — и домой. Целый месяц в году все работали бесплатно. Самым неплатёжеспособным, вроде нашей матери, милостиво разрешалось подписываться только на половину оклада. Взамен все получали бумажки, по которым кто-то кое-где у нас порой кое-что выигрывал. Остальным: ждите ответа, в смысле, тиража погашения. Из года в год. Через десяток лет страна была вынуждена отдавать по займам уже больше, чем удавалось отнимать. Разницу покрыли самым распоследним займом, 1957 года. Продолжить отдавать долги по прежним займам пообещали через 20 лет. Живите дольше, ребята! Вам же теперь не придётся лишаться двенадцатой зарплаты. Кажется, в конце 70-х было какое-то шевеление по старым займам. Обозначили намерение. Потом дело быстренько заглохло. Впрочем, нынешнее поколение с этой механикой тоже знакомо — по многолетней тягомотине с компенсацией советских вкладов.

Вряд ли люди знали, куда уходили деньги. Особенно, если иметь в виду непомерные по мирному времени военные траты. Но кое-что явно оставалось. Хотя бы для Москвы. Здесь строили не только ампирные высотки, но и дома для очередников. Например, неподалёку, на Щербаковской. В очереди на т.н. улучшение жилищных условий (ужус) состояло, наверное, всё население городов. Мы числились в ней аж с 1940 г. Как проживавшие в нежилом помещении. В 1948-м, после неизбежного весеннего потопа, нас переселили в 11-метровую комнату на втором этаже, в том же доме 15/17 по Малой Семёновской, но уже в 1-м корпусе. Якобы временно. И втихую из очереди изъяли. О чём мать узнала только через 6 лет, в 1954-м. Пошла бить челом. Восстановили. Но с нуля. Года через три предложили комнату побольше. Одну на пятерых, на три поколения. Тогда к нам из Загорска уже бабушка перебралась. Одна жить не могла: слишком стара стала.

Плотность населения возросла и ещё больше стала радовать наших ночных кровососов. Никакой ДДТ (это не музгруппа, а порошок от клопов, который дал ей название) их не изводил. Зато они изводили всю полубездомную страну. В календарях и местных газетах умельцы делились опытом борьбы за избавление — без прибавления жилплощади. Шпарить кипятком уже не помогало. Красные нахалы восходили по стене рядом с кроватью чапаевской цепью. Нужна была новая технология. И я её где-то вычитал. Под каждую ножку кровати поставил по консервной банке и налил туда воды. К утру все четыре ловушки были полны поверженными неприятелями. Но радость была короткой. Попались только стандартномыслящие. А истинные клопо сапиенс уже на следующую ночь парашютировали на меня с потолка. Ловушки остались пустыми. Теперь уповать можно было только на пониженную плодовитость интеллектуалов. Но у насекомых она вряд ли выражена, как у людей. Поразительно, но даже в 1981 г. я обнаружил эту живность под старыми обоями в относительно новой кооперативной (!) чертановской девятиэтажке. И никакой скученности там не наблюдалось: в трёх комнатах жил одинокий старый художник со своими картинами.

От новой коммуналки взамен старой мы отказывались дважды. Переехали только в 1960-м. После 20 лет ожидания. Прошло почти полвека, но и сегодня первоочередными считаются ожиданты с 20-летним стажем. А тогда мы получили — всё на тех же пятерых — роскошную двухкомнатную малогабаритку (26 кв. м), с санузлом гованна, в блочной пятиэтажке. Смотровой ордер был невнятным. Из него забыли вычеркнуть ненужное в строке: квартиру, комнату. Удостовериться удалось только на месте. К новостройке на будущем Сиреневом бульваре пробирались по колено в февральской оттепельной грязи. Разбитые строителями стёкла я вставлял сам. Всего через полгода напротив открылась архинужнейшая... часовая мастерская. Автобус стал ходить через год. Булочную построили через два. Телефон поставили через пять. Сирень на бульваре посадили через пятнадцать лет. Зато почти сразу под окном появился газетный киоск. За ним — табачный. Оба вместе вскоре стали дискуссионным клубом футболистов-заочников. Клуб бурлил с 6 утра до ночи. Без цензуры. За перенос киосков подальше от окна мы воевали с местной властью четверть века. Без толку. Но то будут уже другие, взрослые заботы.
13.05.2006
СССРия (дальше)
СССРия (оглавление)
На главную

Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru