1966. Шапка-неедимка
«Сижу аэропорту шлите десять телеграфом». Деньги придут. Через неделю. Я уже буду в Москве. Где и узнáю: бухгалтерия моей конторы сэкономила на мне для великой страны аж 90 копеек и бросила спасательный червонец не телеграфным, а обычным переводом. А потом вычла его из меня. И сама же вернула, — когда он возвратился невостребованным.
Пятидневная отсидка в иркутском аэропорту — самое памятное впечатление о поездке в Сибирь. На исходе были декабрь и весь 1966 год. Автобус увёз меня из Ангарска в пять утра — якобы прямо к трапу самолёта. Как всякий нормальный командированный, я заначил последние копейки на электричку от Домодедова до Москвы и ещё пятак — на метро. Пообедать надеялся в самолёте. Кто ж знал, что стратегические бомбилы Ту-104 настолько метеозависимы?
Трасса закрылась на взлёт сразу на запад и на восток. Иначе говоря, сажали всех — оттуда и отсюда. Зато осточертевшая дикторша неутомимо звала на север: в Якутск и ещё куда подальше. Вылет на Москву откладывался на час-два, потом опять на час-два, и так в течение пяти суток. Рейсы копились и объединялись. Конкурент не дремал. Железнодорожная касса активно набивалась свободными местами. На середину января. Да хоть бы и на сейчас: конвертировать мой безналичный авиабилет в наземные рубли было всё равно невозможно.
Нельзя было надолго отлучиться в город. Мы ведь уже прошли регистрацию (ещё в Ангарске!). Наш багаж был неведомо где и тоже дожидался команды на взлёт. То был первый и единственный случай в моём общении с Аэрофлотом, когда я — по большой нужде — летел с чемоданом. В нём были транзистор "Сокол" и к нему — восьмикилограммовая магнитофонная приставка, с учебными записями от ин'яза. Поверх чемодана была привязана зимняя спецовка. С таким пригрузом не подёргаешься. Даже при лётной погоде. А теперь надо было просто дежурить в здании аэровокзала. Его моментально заполонили застрявшие недолетенцы. Среди них преобладали пьяные (м)орды в драных телогрейках. Затор в небе пришёлся на пик зимнего призыва. Распоясанных постриженцев надо было, — кроме всего прочего, — регулярно кормить. Чтобы хоть как-то с ними совладать, командиры вызвали из города комендантский взвод.
К вечеру место на каменном полу становилось дефицитом. Но я, как и все, ухитрялся где-то притулиться и тревожно продремать ночь. На третье утро ожидательная тревога плавно перешла в смиренную безнадёгу. Штурм неба не удался. Надо было думать об осаде. Заначенных копеек хватило на ту самую телеграмму из пяти слов. Организм окончательно вошёл в режим ожидания и захотел есть. Меж тем халявный поднебесный обед по-прежнему ежечасно откладывался. На телеграф я наведывался после каждой очередной отсрочки. Меня узнавали издалека и сочувственно разводили руками.
И тогда я съел шапку. Ту, что купил перед отъездом в Москве. Напугали меня россказни о сибирских морозах. До той поры шапок не носил. Уши прятал в овчинном воротнике или под наушниками. Горячая голова вроде и не мёрзла. Пятирублёвая шапка-фуражка из серого якобы каракуля провалялась два месяца в чемодане. Ангарские холода оказались не злее московских. Но аккурат перед отправлением в аэропорт шапку пришлось выложить: накопленные служебные бумаги не лезли в чемодан. Так я и мыкался по аэровокзалу, держа в руках ненужное приложение к голове. При очередном заходе на телеграф вдруг слышу: «Эй, мужик, почём шапку продаёшь?» Жаль, атеист, а то бы решил: ангел-хранитель окликнул.
Вырученной пятёрки с лихвой хватило, чтобы дожить до взлёта. Когда объявили посадку на рейс до Москвы, народ не шевельнулся: не поверили. Потому что так уже бывало: объявят, а через четверть часа небесное окно захлопнется и — снова отодвижка. Но хрипатые репродукторы зазывали уныло и упорно. Мы поползли в стеклянный накопитель. Похоже, и впрямь свершилось: проводница уже шерстила билеты. На радостях тут же, в лётном предбаннике, потратил полтинник на кедровую шишку. Шустрый местный лешак живо расторговал возрадованным улетантам целый мешок сибирских сувениров.
Ту-104 заглонул около сотни измятых сидельцев. Никто из них уже не боялся летать. Потому что ничего другого так не жаждал. Все были счастливы. А ведь я, например, впервые в жизни сел в самолёт всего за два месяца до этого. В конце октября, когда как раз и направлялся в сибирскую даль. Причём даль поднебесная пугала меня куда больше. Особенно наяву. Тогда организм напрягся уже на аэровокзале. Нас разлучили с багажом и загнали в прозрачный отстойник. Из него погрузили в автобус, который оголтело понёсся по Каширке сквозь ночь. Потом шлагбаум, аэродром, трап и полутёмный салон. Я нервозно вжался в кресло. Самолёт долго выруливал. Когда моторы взревели, я уже обмяк. Самолёт натужно оторвался от полосы. Надо мной зашипело. Подо мной тряхануло. Нутро оборвалось. Оказалось — включилась вентиляция и убрались шасси. До промежуточной посадки в Омске часа три болтались под звёздами по небесным ухабам. Мне казалось, что в каждую яму Ту проваливался, как оборванный лифт. И падал, пока автопилот добавочной тягой моторов не выравнивал полётную синусоиду. До следующей колдобины. Когда кресло ушло из-под меня в первый раз, решил: хана! На двадцать первый понял: это и есть полёт нормальный. Предпосадочные подседы, взбрыки, подвороты и вздымания крыл пришлось пережить дважды. Дюралевый птеродактиль был прожорлив: корма хватило лишь на полдороги.
Зато первая половина обратного пути и посадка в Омске вообще не запомнились. От радости, что сижу в кресле и лечу домой, а не валяюсь на газете в зале выживания. Правда, из Омска до Москвы мы не долетели. Ветер удачи сник и на время иссяк. Сели в Куйбышеве. Судя по всему, навсегда: из-под самолётного брюха стали вываливать багаж. Я сосчитал копейки: по солдатской норме (90 коп.) на сутки хватит. Решил: в крайнем случае продам казённые суперпортки. А вот, кстати и они: мимо меня трактор волокёт багажную тележку. Куча чемоданов укрыта моими, в смысле, служебными ватными штанами. При перевалке они отвязались и теперь живут сами по себе. Как и их подруга телогрейка. Пользуюсь случаем и собираю вещички в кучку. Оказывается, очень даже во-время. Едва увязываю всё воедино, как объявляют посадку на какой-то приблудный Ил-18 до Москвы. В очередь на регистрацию я сиганул первым. С чемоданищем в зубах.
В Домодедове долго ищу глазами электричку. Что за чертовщина: когда успели убрать рельсы? И автобусные остановки попрятали. Ладно, придуряюсь неместным, спрашиваю, где автобус. Выхожу на площадь. Стоит, ждёт. 511-й. Вот наваждение: он же раньше во Внуково ходил. Только теперь до меня дошло, где мы сели. А ведь я точно помнил: стюардесса заученно вещала про Домодедово. Нет, что ни говорите, а летать — истинное счастье. Было бы желание. А нет, — вам помогут захотеть.
Понятно, впрочем, что за пять тыщ вёрст я отправился не этого счастья ради, а по нужде. Не своей, а заказчика — Ангарского нефтехимкомбината. Нужда была простая: научно подтвердить заявку в закрома родины. Чтобы заполучить оттуда побольше машин и запчастей. Потому что комбинат был велик: за час на трамвае не объедешь. А внутри, сообразно, много чего и кого надо было возить. Туда-сюда. Между цехами и службами. По делу и по работе. Мне и коллегам предстояло на месте выяснить: кого, чего, сколько, откуда, куда, зачем, на чём и почём. Потом определить, чего и сколько ещё надо. Из тех самых закромов. И всё это — за 30 лет до всеобщей компьютеризации. Но мы управились. Иначе чего было мотаться. Да и песня совсем не о том.
Главное, что здесь моё познание страны начало прирастать Сибирью. Иркутск показался совсем невзрачным. В ожидании ангарского автобуса я побродил по городу. Укатанный снег вместо мостовых. Кособокие домики. Этажей всего один-два, удобства во дворе, вода на улице из колонки, зато номера трёхзначные. Потому как улицы длиннющие, от центра до самых до окраин. Нет, пожалуй, нынешнее поколение иркутских людей не будет жить при коммунизме.
Ангарск к нему был явно ближе. Хотя бы потому, что возник не сам по себе, а по замыслу. Ради того самого комбината. Строился не вкривь и вкось, а по-питерски, с прямыми углами. Короче, настоящий город, а не плетёнка из бывших просёлков. Здесь трамваи бегут по опушке былой тайги. Её оставили как санитарный кордон между промзоной и жильём. Правда, сосны усыхают, а таёжная полоса быстро редеет. Её губит т.н. лисий хвост — азотистые выбросы комбината. Рыжий дымок неиссякаемо вьётся над трубами и оседает отравой на деревьях.
Околотаёжный трамвай оказался первой местной достопримечательностью. Позже любопытства ради я катался на нём ещё и вокруг комбината. Рельсы уложены в полосе меж двух оград. С внутренней стороны многокилометрового трамвайного кольца — глухой бетонный забор предприятия. С наружной — остатки сторожевых заграждений: высоченные деревянные столбы с обрывками колючей проволоки. Такая вот память о строителях.
Главная приятная неожиданность стряслась в самом городе. Известное дело, в СССР все гостиницы могли бы называться одинаково: "Мест нет". А тут случилось немыслимое: сходу получил одноместный номер. Иначе говоря, в предстоящие два месяца можно было жить по-человечески. Не шпынять курильщиков. Не вертеть храпящего соседа с боку на бок. Спокойно вершить свой быт. К примеру, работать с магнитофоном. Долбить каждую немецкую фразу до победного конца, т.е. до полной расшифровки. Короче, здесь было даже лучше, чем дома, в московской перенаселёнке. Мало того. Через пару недель прибыла вся бригада. Наш предводитель разместил её в главной городской гостинице и уговорил меня перебраться туда же. Разумеется, в одноместный номер. Ну, чем не коммунизм в отдельно взятой "Тайге" (как вам название отеля)?
Счёт времени здесь тоже своеобразен. В шесть утра репродуктор, как и положено, играл бессловесный гимн, а потом торжественно вякал: "Московское время один час ночи!". Ангарское время этот матюгальник сообщал только в часы местного вещания, да и то в скобках, после московского. Аборигены гордились своим часовым поясом. Их жизнь неслась вприпрыжку, на пять часов впереди столичной. К примеру здесь давно уже работали по пять дней в неделю, с двумя выходными. До Москвы это благо добралось много позже. Правда, как мне показалось, той зимой народ ещё толком не осознал, зачем ему второй выходной. Так, однажды я был в кино. Шёл весьма неглупый двухсерийный фильм. А в зале — пять человек. В субботу вечером.
Погода радовала своей надёжностью. «Мороз и солнце — день чудесный». Два месяца подряд. Жаль, не смог взять с собой лыжи. Зато при минус 25 можно было спокойно выгуливаться. Уж на что я мерзлявый, но по служебной надобности мог провести несколько часов на открытом воздухе. Например, когда наблюдал за транспортными потоками. Позже командор выпросил у комбината для той же цели автоприцеп-теплушку и дежурных учётчиков. Они работали уже по моим заготовкам. Вообще, все комбинатовские, — как бы мы ни мешали им работать, — относились к нам снисходительно. Главное, никто не прятал фигу в кармане. Либо сразу посылали, либо шли навстречу. По праву считаю Ангарск исключительной точкой на карте своих командировок: приятно вспомнить. Даже через сорок лет.
А пролетающим надо мной самолётам всегда сочувствую. Вернее, тем, кто внутри. И тихо радуюсь, что меня там нет.
01.11.2006
СССРия (дальше)
СССРия (оглавление)
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru