ЭкоВатты-2.
Экологически чистые выдумки

Кривое время
Маша и Медведь
Судьбонос
Пронзительница
Противоракетница на сносях
Сберегательный штепсель
Пионерлагерь имени Сберкасс


Кривое время
Ему 26. Ей 19: "Не пойду за тебя, — ты старый."
Проходит 30 лет. Её 24-летняя дочь безоглядно живёт с ним, бешено ревнует к своей матери и не хочет замуж, — чтобы тёща не оказалась моложе зятя.
Однажды к нему заходит старый приятель. И — не узнаёт в его подруге свою дочь: 20 лет не виделись. Дочь открылась отцу. Немая сцена. Через полгода отец умирает, не дожив до 50.
13.01.2006
На этот неотвязный сюжет сама собой сложилась сказка.
Маша и Медведь
Жила-была... А вот и нет. Сначала никакой Маши не было. Долго-долго. Тридцать лет и ещё полтора года. А Медведь всё это время уже был. Сначала ещё не Медведь, а только Медвежонок. Но аппетит у него сразу был не медвежоночий, а совсем даже волчий. Причём всегда. А вот еда почему-то была наоборот, не всегда. Чтобы не думать о еде, которой нет, медвежонок усердно учился в лесной школе. Едва он начал учиться, как на него стал нападать стих. Это огонь такой невидимый, от которого начинаешь говорить в лад, в рифму. Рифмовать Медвежонку понравилось. А ещё ему нравились уроки закордонного рёва. Правда, учили его только по книжке. Так что ему никак не удавалось научиться ни реветь по-закордонному, ни понимать, о чём ревут закордонные медведи. Для этого, когда он вырастет, ему придётся пройти ещё и высшую школу. А пока он нашёл в книжке страничку с закордонными рифмами и придумал им свой переклад.

Те рифмы были классическими. То есть такими, у которых сто лет позади и столько же впереди. Не удивительно, что всего через сорок лет они попались на глаза Маше. Которая уже не только была, но стала большой и самой умной Машей. Она прочла много книжек и всё читала, читала. Даже глаза испортила, но читать не бросила. Уж очень ей были интересны все слова во всех книжках. Она и сама могла любые слова складывать, вычитать, умножать, делить, возводить в степень и извлекать из них корень. И ещё она была очень любознательна. Поэтому когда она увидела классические рифмы, то ей очень захотелось узнать, кто, когда и как переложил их по-своему. Сначала она, конечно, всё выведала по книжкам. А потом на всякий случай спросила у мамы. Мама когда-то давно работала в той самой высшей школе. Там и познакомилась с молодым Медведем. То есть это он вообще был молодой, а для неё слишком старый. Ведь она всего год была совершеннолетней, а он уже был зимним и не раз. Поэтому мама вышла замуж не за Медведя, а за папу Маши, которой ещё не было. А Медведь остался старым знакомым. И даже бывал в доме, когда Маша была маленькой. Теперь мама вспомнила про старого знакомого. Через маму Медведь передал для Маши свой школьный переклад, без которого у Маши не получался полный расклад. А теперь получился.

Скоро Маша окончательно выросла и стала жить сама, без мамы. Она пошла работать в школу, потому что была словесницей и могла научить детей правильным словам. Но глупым детям казалось, что с неправильными словами жить гораздо лучше. Таких детей Маша не могла любить и очень от них уставала. Дома ей тоже некого было любить, потому что там никого не было. А когда человеку некого любить, он много думает. От этого болит голова и нельзя радоваться жизни. Радоваться Маша ещё очень хотела. Ведь она была молода и считала, что хороша собою. Медведь так не считал, потому что не туда смотрел. Но у него дома тоже никого не было. Ему даже некого было поздравить с Новым Годом. И тогда он поздравил Машу. Они поговорили о разных знакомых словах. Хотя на самом деле им просто хотелось встретиться. Чтобы жить в одном доме. В котором у Маши будет свой Медведь. А у Медведя — своя Маша. Скоро так оно и вышло.
Тут и сказке конец. Потому что дальше уже не сказка.
10.04.2006

СудьбоНос
Сейчас такую тусовку обозвали бы корпоративной вечеринкой. Тогда, в эпоху ускоренного застоя, случился просто предновогодний вечер. А может, и предоктябрьский. Точно не помню. Хотя ёлка в зале росла. Из бадьи. Круглый год. Ещё зима была. Потому как пальто надо было оставлять в гардеробе. На первом этаже. В зал, на пятый этаж, — без лифта.

Вечер, как повелось, — на троих. В смысле, один на три НИИ сразу. Благо все три — соседи. Каждая контора занимала свою хрущобу на научном хуторе. В самом Центре. Новых Черёмушек. Две хрущобы стояли вдоль, остальная — поперёк между ними. Внутри — всё типовó, до однояйцевости.

Время было уже не строгое. Но каникул вместо понедельника ещё не выдумали. Выдумцы тогда были без нынешнего воображения. Даже праздник не присоединяли к воскресенью, на которое он, по несчастью, припадал. Хотя суббота уже давно выходной считалась. Поэтому всё, что нужно, официально праздновали в пятницу. От которой к понедельнику — никакого запаха.

Сидим мы — уже без запаха — и вполне мечтательно работаем. Двумя отделами, в одной двухдверной комнате на втором этаже. Вдруг за нашей общей спиной кто-то дверью безоговорочно взмахивает и по конвойному — р-р-раз: "Всем смотреть сюда!" Мы сдуру-то и повернулись. Будто вздрогнули. Не будто — тоже вздрогнули. У дверей стояла тройка. Не лошажья, а особая. Завша особым отделом, пожилая вахтерица и некто в непонятной форме. Такие для понятности всегда в штатском работали. А в тот год их впервые формой наградили.

Вахтерица торжественно возорала и ткнула пальцем: "Вот он, вот он!" Ну, и проводили меня. Всякими взглядами. От вопросительных и восклицательных до кивательных и утвердительных. Ведут, изумлённого, совсем недалеко и сходу шьют мне... соседнюю дверь. Она взломана и свободно открывается — вопреки замкам с печатями. Но это во-вторых. Поскольку, во-первых, она окована — для негорючести — оцинкованным железом и, стало быть, за ней — особый отдел! Куда меня и водворяют.

Нештатский велел рассказывать. Оставил я его безутешным. Ни эта дверь, ни сам ОО (две буквы, а не две цифры) мне ни о чём пятничном не напомнили. Не порадовала дознавателя и вахтерица. Она честно бдела перед праздником в своём закуте на первом этаже. Но теперь только тыкала несгибаемым перстом: "Он, злодей, мимо меня шастанул да ещё дразнился!" Для убедительности она попыталась воспроизвести дразнилку. Будто мне это поможет вспомнить злодеяние, а гэбисту — уличить злодея по сходству артикуляции. Дознаватель соскучился и почти без надежды попытал дознавательского счастья у хозяйки кабинета: "Что пропало-то?" Та, хоть и урежимленная вся, а ляпнула попросту: "Да ничего. Шкафы опечатанные не тронуты. На столе в шапке три рубля лежали. Так они там и есть". Гэбист засвирипел.
— Тогда за каким ... вы меня вызывали?
— Так дверь же сломана.
— А я что, чинить её вам буду?
Особисты ещё препирались на своём, особом, языке (см. многоточие). Но я уже понял, что им не до меня. Благо дверь, сами понимаете...

С той поры который год пребываю в сомнении. Потому что многого не помнил уже в тот понедельник. Не говоря уж о теперь. Да что в понедельник! К исходу предпраздничной пятницы напрочь забыл, в какой хрущобе оставил пальто: в своей или в дальней, где навечерялись. Метался из одной в другую. Наверняка и на вахтерицу мог косо дыхнуть. Вид её мне будто знакомый. Пальто нашлось. Правда, где и когда, — хоть убей! Опять же, ОО (две буквы) и 00 (две цифры) запросто перепутать мог: двери-то рядом. А ежели нужная дверь не поддаётся? Ну, о-очень нужная... Это ж только вскрытие могло показать, что там — ничего нужного.

Переть сквозь оцинкованное железо вздумал, возможно, вовсе не я. Даже наверняка не я. Вот лет за десять до того, тоже под Новый Год, остеклённую дверь носом проткнул — точно я. Потому что на другой день даже на работу не пошёл. Куда ж с таким носом? Опять же, пригласили нас попраздновать. А не двери носом протыкать. В общежитии для молодых специалистов. Ульяновского автозавода. Не мог же я юную заводскую интеллигенцию покорёженным моральным обликом от посленовогодней трудовой вахты отвлекать. Так неделю дома и просидел. Пока облик не морализовался.

На днях мне сказали, что нос у человека растёт всю жизнь. Как волосы, ногти и прочие роговые украшения. Про человека не знаю, но про себя — очень даже верю. Особенно в профиль. Ещё поют, будто мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Если это правда, то лично я рождён уже не зря. Помните, один сказочно носастый проткнул дырку в нарисованном очаге?

27.12.2006

Пронзительница
Как же она была хороша! Я до неприличия растопырил глазищи. Е ей тоже было явно не по себе. Встретила мой откровенный взгляд, смутилась и зарделась. В этот миг с грохотом упало моё сердце. А её — трепетно отозвалось. Она не выдержала и встала: Садитесь, дедуля!
19.12.2006
А сюжетец-то бородат! На днях видел его в фильме «Ехали в трамвае Ильф и Петров». Бороде, стало быть, лет эдак 80. Кто ж знал?
05.05.2008

Противоракетница на сносях
Если не у кого спросить, спроси у меня.
Совет мартышки из мультфильма.

Случилось это в разгар застоя, при роскошной погоде, в конце лета. Подмосковные Снегири, дача, суббота, и всех куда-то тянет. На речку — уже прохладно, а по грибы — самый раз. Десантируемся где-то меж Звенигородом и Истрой. "Москвича" на дороге не бросишь. Тесть остаётся сторожить. Такая ему награда за наше удовольствие доехать. Мы, т.е. я, жена и её подруга, забредаем в грибные кущи.

Долго ли бродили и сколько чего нашли, теперь неведомо. Где кругами ходили, а где и напролом. Наконец, сообразил: плутаем! А я — за Сусанина. Только вместо вредоносных поляков со мной две дамы. И сын, который родится через полгода. От испуга за всех начинаю метаться изнутри. Вспоминаю: когда ехали, тесть очки тёмные надел, от солнца. С дороги ушли вправо. Значит, если теперь солнце опять светит прямо в глаз, то дорога — слева. Ну, или ещё левее, поскольку солнце в сторону отползло. Повёл. Никому не до грибов. Подустали. Минуем какой-то поваленный забор. Столбы не первый год гниют на земле и поросли мхом. Ржавые колючки втоптаны в лесную тропу. Шагаем по ней. Не без трепета. Хоть и лежачее, но заграждение. Мало ли чего. Вдруг слышу шум мотора. Неужели дорога? Ускоряюсь. Вижу за деревьями — сарай не сарай, амбар не амбар, в общем, крыша. Сверкает на солнце оцинкованной жестью. Рядом автобус гимнастёрного цвета. У амбара солдат на посту. Возле автобуса ещё военный. Понимаю, что забрели сурово. Нас заметили. Делаю рожу кирпичом и здороваюсь с обоими воинами. Невинно спрашиваю, как выйти к шоссе. Ну, у кого ж ещё в лесу дорогу спросить, если не у часового с автоматом и майора-ракетчика!

Когда-то доблестный сержант Малофеев из Таманской дивизии говаривал студентам лагерного сбора: «Устав знаешь, — ум свободен!» По уставу, посторонних на складской земле зенитноракетной дивизии ПВО быть не может. А ежели они есть? Да ещё сразу трое. Все без документов. Говорят, грибники, а грибов даже для маскировки намерений не хватит. На этот тяжёлый случай у майора был только один ум, свободный и противовоздушный. Которого вполне хватило, чтобы действовать по уставу. Правда, от напряжения единственного ума майор забыл, зачем приехал на склад сам и пригнал под собой автобус. Потому что погрузил только нас, а со склада ничего не взял. Даже дверь складскую не запер. Поскольку забыл отпереть.

Автобус покатил по узенькой бетонке. Скоро позади остался запретный "кирпич". Это знак такой: Никому сюда нельзя, а нам можно. Когда выехали на шоссе (похоже, то самое), я наивненько попросил нас высадить. Мол, дальше сами. Майор даже не глянул в мою сторону. Солдат за рулём упёрся в педаль газа. Погнал, увозя нас всё дальше от "Москвича" и его хозяина. Тесть наверняка уже метался в раздрае. Повязанный машиной, он не мог уйти нас искать. Ну, предположим, бог с ней, с таратайкой, пошёл бы в лес. А куда? Не собака ведь, чтоб по следу. Значит, наугад. Потом самого с собаками не найдут. И даже если б угадал — тоже без радости: точнёхонько за нами — на того же майора.

Ведь майор уже сдал задержанных под охрану часовому на КПП и от этого сразу вспомнил, зачем ездил на склад. Туда же и устремился. Получалось, что первый раз он мотался только ради нас. Учуял, что трое выйдут из лесу, и героически отловил. Упрекнуть его не в чем, а наградить могу только тем, что помянул его здесь за звание.

Торчим мы в проходном предбаннике, со всеми своими естественными неудобствами. У солдата с нами — исключительно уставные отношения. Велено охранять, он и охраняет. Вечером сменится с поста, — передаст нас разводящему. А стульями обеспечивать или к удобствам во двор водить — приказа не было. И вообще, ему не до нас: только успевай с воротами управляться. Понимаю, что при таком раскладе отсидка, а точнее, отстой в этом закуте уйдёт за горизонт. Служивого не проймёшь. Но ведь делать что-то надо! От безвыходности берём часового на измор: то и дело отвлекаем идиотскими просьбами и вопросами от руководства распашными створками. В конце концов он не выдерживает и вызывает дежурного по части. Этот майор пробирается к проходной от субботних дежурных забот не меньше часа. Только для того, чтобы поведать: а) это не его дело; б) поскольку мы без документов, выяснять наши личности и штрафовать должна милиция; в) сдать нас в милицию может только командир части; г) командир будет в понедельник (!). Ушёл майор с величайшим поспешанием. Оставил нас всё в той же позиции, но хотя бы при одном стуле. Жаль, мой сын тогда ещё не мог оценить его доброту.

Как все нормальные люди, я хорош и крепок запасным умом. Задним. Огорошенный грядущими ночёвками в дивизионной подворотне, я не сразу сообразил, что майорская песня о главном — совсем другая. Её ключевые слова — выяснять личности. Едва майор исчез, я опять стал дёргать солдата, чтобы позвал дежурного снова. Дальше — как в сказке. В смысле, приплыла к нему рыбка. На сей раз майор был щедрее. На свирепость. Но я как-то исхитрился и объяснил ему, чего он от нас хочет. А хотел он лишь отвязаться. И чтобы без неприятностей на свою драгоценную. Шею. Поэтому наши препирательства быстренько упёрлись в консенсус. Дамы остаются в заложницах. Меня отпускают на час. Через час я возвращаюсь с человеком, который удостоверит все личности сразу — и свою, и наши.

Рванул я с высокого старта. Благо прикид на мне был дачно-грибной, а значит, вполне для физкультпарада. Сколько впереди было километров, я не знал. Время было важнее расстояния. Опять же, назад довезут. Пока бежал, всё вспоминал того, который умер на горе Марафон. Уж его-то я в тот час точно обскакал бы. Не в смысле финиша, конечно. Потому как до "Москвича" добрался живьём. Дальше — полный хэппи абзац. Почти, как в Америке. Оказалось, что шофёрские права — документ абсолютный. Поскольку вполне удостоверяют: а) их владелец — мой тесть; б) я — его зять; в) моя жена — его дочь; г) которая не моя жена — соседка по даче; д) все четверо — не вражьи засланцы, потому как с утра не емши.

Судьба отпустит ему ещё больше четверти века. После восьмидесяти он даже начнёт бегать. С чего бы?
09.02.2007

Сберегательный штепсель
Алька часто бывал у матери на работе. В сберкассе. Сбербанка тогда не было, и вообще, банк был всего один. Назывался Госбанк. Это было удивительное место. Там можно было получить за мятый, недоразорванный или кое-как склеенный рубль — совершенно новый, только что отпечатанный и хрустящий. Алька не раз бегал на Преображенку. По другую сторону широченной и кособокой булыжной мостовой стояла какая-то церковь. Она Альке была совершенно не интересна. Потому что "Сказку о попе и работнике его Балде" он не только слышал по радио, но и читал сам. Алька, не глядя на церковь, смело заходил в дом с чёрной вывеской Госбанк и направлялся в кассу. Получать новый рубль. Кроме этого, ничего хорошего от Госбанка Алька не ждал. Потому что мать всегда говорила: Это не наша система.

Слова были Альке знакомы ещё по пребыванию у дядьки-полковника в Уфе. Там тоже были две системы: наша называлась МВД, а другая — МГБ. Чтобы жители Уфы не путались в трёх буквах и не принимали наших за других, номера машин красили по-разному. В Москве мамина наша система называлась длинно. Даже если сокращённо: МГУ ГТСК и ГК. Но Алька мог запоминать всякие неудобные слова, которые попадались на вывесках. Например, красильно-аппретурная фабрика или Росхлоппромбумсбыт. Поэтому десять корявых букв он произносил без запинки и тут же расшифровывал: Московское городское управление гострудсберкасс и госкредита. Кто такой госкредит, Алька не знал, потому что даже мать не могла объяснить. Альку это нисколько не смущало, потому что неведомый ГК был наш.

С ненашей системой Алька тоже был хорошо знаком. Не только по обмену драных рублей на новые, но и по приходным кассам. Алька сам догадался, почему они так называются. Туда все должны были приходить каждый месяц. Платить за квартиру, свет, газ и прочие удобства. Для этого сначала надо было получить в домоуправлении жировку. Альке она казалась строгим выговором: Не жируй, а плати! Тем более, что мелкие буковки на ней стращали: За просрочку платежа начисляется пеня. Наверное, тот, кто печатал эти бумажки, был уверен: будут жировать. Сначала Алька думал: Вот здорово! Лучше просрочить. Тогда тебе ещё и начислят чего-то. Но мать его сразу разуверила. Оказалось, если начисляется пеня, — это не тебе, а с тебя. Вот когда зарплата, то другое дело.

Приходная была на всю округу одна. На улице со смешным названием 9-я Рота. Зато сберкасс в районе было много. Мать работала то в одной, то в другой. Алька различал их по номерам. Например, 272-я была в Измайлове, а 53-я — в начале Щербаковской, у Семёновской площади. Алька давно всё понял про мамину работу. В каждой сберкассе было два окошка. За одним — контролёр, за другим — кассир. Сначала надо было заполнить приходный или расходный ордер. Они отпечатаны на разных сторонах одной бумажки. Кто принёс деньги, заполнял чёрную сторону, а кто хотел взять, — красную. Потом ордер и сберкнижку отдавали контролёру. Для проверки. Чтоб ошибок не было. Тому, у кого они были, приходилось ордер переписывать. Совсем, как в школе. Поэтому контролёра все боялись и слушались.

Но Алька-то знал: главный человек здесь — его мать. Люди сюда приходят не к контролёру, а именно к ней. За деньгами или с деньгами. Потому что у неё за спиной — железный шкаф по имени сейф. Запирается на несколько ключей. Открывается не весь сразу, а дверка за дверкой, вплоть до самой маленькой. За ней хранились трёхпроцентные облигации. Так назывались бумаги, которые почему-то продавались за деньги. Алька долго не мог взять в толк, зачем люди их покупают: ведь сами деньги куда красивее. Оказалось, что облигациями можно играть. И выиграть. Аж сто тысяч. Об этом было написано на стене алькиного дома трёхэтажными буквами. А ещё в метро, на переходах. Тот, кто ничего не выиграл, мог облигации продать обратно в сберкассу. Для матери это было плохо. Потому что на ней висел план. Где именно он висел, Альке разглядеть ни разу не удалось. Но из-за этого невидимого плана мать обязана была облигации продавать, а не покупать. Иначе её лишат премии. Алька недоумевал: если люди сами не хотят покупать облигации, то почему за это надо наказывать его мать?

Когда Алька был поменьше, он удивлялся: Ма, а почему у нас всё время нет денег? Ведь на работе их у тебя сколько хочешь, целый сейф. В ответ Алька узнал, что деньги бывают свои и чужие. По виду одинаковые, но брать можно только свои. А чужие — просто работа: выдавать, принимать, считать и, не дай бог, просчитаться. Алька не понял этого слова. Оно чем-то напоминало считалочку. Ну, просчитался, начни сначала. Всего делов. Страшное это слово дошло до Альки, когда мать не убереглась: выдала деньги вместо того, чтобы принять. А клиент, не будь дурак, смолчал и ушёл.

Такое случалось. Даже с самим Алькой. У него ведь тоже была сберкнижка. Он клал на неё рубли, которые родня дарила по праздникам на мороженое и на кино. Так вот однажды и ему кассирша дала три рубля, вместо того, чтобы взять их у Альки. Тот помчался домой. Порадовать мать. Она почему-то стала ругаться и велела отнести уворованное обратно. Алька обиделся. Он же не крал. Просто взял, что дают. Нести деньги назад совсем не хотелось. Даже не из-за потери лишних рублей. От стыда. Мать пригрозила, что пойдёт сама. Он сдался и поплёлся на Щербаковку.

Праздники бывали редко. Без мороженого и кино Алька тоже никак не мог обойтись. Копить стало скушно. На книжке не прибавлялось, и Алька про неё скоро забыл. До самой взрослой жизни.

Мать просчиталась крупно. Больше, чем на свою месячную зарплату. Её пришлось отдать, чтобы сошёлся баланс. Капризный баланс был даже главнее, чем план. План хоть и висел на матери, но его надо было выполнять раз в месяц, а баланс сводить — каждый день. До того, как приедут на машине инкассаторы, чтобы забрать мешки с деньгами. Если баланс не сходился хоть на копейку, мешки не принимали. В тот день приняли.

То ли нашли потом того клиента, то ли нет, но как-то прожили. Мать продолжала работать, и Алька по-прежнему иногда обретался при ней в сберкассе. До поры.

Алька привычно скучал. Когда он сидел на стуле рядом с матерью, клиенты из-за высокого барьера Альку даже не видели. Зато он снизу видел их руки. Через остеклённое окошко. Оно предназначалось, конечно, не для Альки. А чтобы клиентам было видно, как кассир считает их деньги. От нечего делать Алька взялся было играть кнопкой зелёной лампы. Никак не удавалось понять, почему нажимаешь одинаково, а результат разный: то включится, то наоборот. Надо бы кое-что открутить и посмотреть. Но мать во-время ухватила его за открутительную руку.

В этот момент Алька увидел кое-что поинтереснее неоткрученной кнопки. Слева от матери под барьером был приделан вверх ногами маленький круглый штепсель. На рычажок штепселя был надет блестящий шарик. Чтобы приятнее было штепселем щёлкать. Туда-сюда. Алька бы с превеликим удовольствием. Но ведь не дотянешься. И Алька сполз на пол. Пролез под соседним стулом. Вылез из-под него слева, и — щёлк, щёлк, щёлк!

Нет, мать решительно никогда не понимала его радостей. Ни в войну, когда он за хвост принёс в подвал настоящего кота. Ни после, с той злополучной трёшкой. Вот и теперь разразился переполох. Алька испугался и зажал уши ладонями. Когда он на секунду отводил руки, то среди общего гвалта до него доносилось милиция и доигрался. Алька понял, что его сейчас заберут.

Он заметался, выбежал из-за барьера и забился в самый дальний угол. Там и дрожал, когда действительно появился милиционер. В белой летней гимнастёрке с красными погонами. Мать что-то говорила. Наверное, жаловалась на Альку. Тот не слышал, только дышать перестал от ужаса: Всё, сейчас начнут забирать. Но милиционер зачем-то козырнул матери, будто она его командир, и — ушёл! Алька даже расстроился. Выходит, он зря чуть не умер от страха?

С тех пор Альку за барьер уже не пускали. Зато теперь он знал, что такое настоящая секретная сигнализация. Это вам не "Тимур и его команда". Не верёвки вместо проводов или бубенцы из консервных банок. Со сберегательным штепселем не страшны никакие грабители. Щёлк, и пожалуйста: милиция уже тут.
***
Прошло лет десять. В начале лета на 53-ю сберкассу, ту, что у Семёновской, напали бандиты. Один выстрелил из пистолета в потолок и велел всем лечь на пол. А кассиру — отдать все деньги. Потом грабители ушли. С деньгами. А как же секретная сигнализация? — Никак. Алькина мать — это она работала в тот день — успела-таки щёлкнуть сберегательным штепселем. И милиция примчалась. Через час. На пульте в отделении сигнал попал не туда. Наряд поехал в другую сберкассу.

Милиции очень не хотелось признавать свою оплошность. И всю вину свалили на кассира. Дескать, не сговорилась ли она с бандитами заранее. Вот и шуба у неё откуда-то взялась. За две тыщи. При её-то зарплате, 500 в месяц. Как будто милиционеры не знали, что шубу купил ей старший сын. Ещё зимой, чуть ли не за полгода до происшествия.

Сберкассовое начальство тоже перепугалось. Вдруг попадёт и ему за пропавшие деньги. С перепугу кассира уволили. Мало того, потребовали с неё эти деньги. Её зарплату за много лет. В отчаянии она искала помощи даже у церкви. Там не отказали, но помочь могли разве что символически, в лучшем случае десятиной от запроса. Потом кассира на работе восстановили. По суду. Когда она уже слепнуть начала от расстройства. Со временем и грабителей нашли. Без денег, конечно.

Об этом ограблении какая-то московская газета рассказала. Жаль, что газетная вырезка где-то затерялась.

А кассирам с тех пор стали выдавать оружие и учили их стрелять. Алькина мать боялась прикоснуться к пистолету: вдруг выстрелит или, хуже того, отнимут. Так он и лежал у неё в сейфе, ещё дальше, чем облигации.
24.06.2007

“Сберегательный штепсель” неожиданно напечатала газета Сбербанка. Пусть без гонорара, но публикация подвигла соорудить продолжение — из двух своих старых опусов, пионерского и шофёрского. Получилось вот что.

Пионерлагерь имени Сберкасс
Хорошее место лагерем не назовут. Но другого места для Альки на лето его мать придумать не могла. Её сберкассовый профсоюз по бедности арендовал под свой лагерь двухэтажную деревянную школу в селе Троицком, не доезжая Клина. Электрички ходили только до Крюкова. До Фроловского добирались пригородным поездом, с настоящим паровозом. Возле станции грузили чемоданы на колымагу-полуторку. Сами шли больше восьми километров пешком по пыльному просёлку. Где-то в середине пути ходоков встречала уже порожняя колымага и подбирала самых маленьких.

Лет через тридцать Алька, которого уже вовсю зовут по отчеству, специально съездит до Фроловского. Отмерит те самые километры. Уже по асфальту. Хотя село к тому времени не изменится. Та же старая школа с садом, тот же склад в бывшем храме, тот же пруд с зелёной водой.
Ещё через четверть века школа бесследно исчезнет. Хотя село Троицкое никуда не денется. Увернётся от стремительного асфальта и отгородится от шоссе тем самым прудом.

Это здесь давным-давно плавали утки, побитые невиданным градом. Он начался с обычного грозового дождя. Все сидели в столовой, когда по крыше дробно застучало. В окна было видно, как градины становятся всё крупнее. Некоторые пробивали рубероид и падали на столы. Растянув над собой снятую майку, Алька рванул к дверям школы. Когда добежал, по её жестяной крыше уже названивали ледяные мячики.

Потом всё внезапно кончилось. Дети стали собирать градины в тазы, чтобы сфотографироваться на фоне пруда с побитыми утками. Не каждый день с неба падают увесистые шары свекольного размера.

У этого же пруда стояла деревянная баня. Воду в котёл таскали сами. Сами и дрова заготавливали. Вообще, лагерь хоть и не был палаточным, но держался на самообслуживании, вроде солдатского. Особенно по кухонной части. Воды из бочки притащить, картошки котёл начистить и прочие развлечения выпадали за смену каждому по нескольку раз.

Лагерь невелик. Три отряда, девяносто мальчишек и девчонок, да семеро взрослых. Ещё был директор арендованной школы. Он весь свой летний отпуск приглядывал за школьным садом-огородом: чтобы не лазили через забор, ничего не ломали, не топтали и не грабили урожай. Алькин средний брат уже успел отличиться именно по этому делу. Он-то здесь больше не появлялся. Зато Альку, — едва услыхав фамилию, — вроде как узнавали: “Знаем, знаем. Это тот, который залез в огород”. Хотя Альку огородная ботаника не прельщала ни в детстве, ни в дачном возрасте. На всю жизнь хватило послевоенной ботвы на семейной картофельной делянке.

Да и кроме запретного сада-огорода, было в лагере чем заняться. Даже для Альки, которого, по неумелости, не брали играть в волейбол, а тем более, в футбол. Была речка с остатками мельничной запруды. Были ягодно-ореховые леса. Того и другого — вволю. Надзиранье нестрогое. Возможно, иного просто не нужно было. Неслухи, разумеется, не упускали случая сбежать за орехами или лишний раз искупаться. Но взрослые и так почти целые дни проводили с детьми у той же запруды, в тех же лесах. Алькин первый вожатый часто брал с собой гитару. Пел: "Татьяна, помнишь дни золотые..." или “В бананово-лимонном Сингапуре…” От вожатого Алька впервые услышал о Вертинском и Петре Лещенко. Иногда в лагерь приезжали настоящие артисты. Здесь же Алька слушал самого Корнея Чуковского.

Праздниками были и те дни, когда отменяли тихий час, — по случаю похода в какой-нибудь соседний лагерь. Например, МВО (Московского военного округа). Он был не в пример богаче сберкассового. Но порядки там были казарменные. Поначалу Альку поразило обилие мальчишек, стриженных наголо и одетых в одинаковые девчоночьи платья. Оказалось, что в платьях бегали девчонки, а наголо тут стригли всех.

В гости к соседям ходили, в основном, ради футбола. Алька терпеть не мог лагерных футболистов — хамовитых, заносчивых и склонных к мордобою. Но когда они играли на чужом поле, патриотично болел за "своих". Вместе со всеми тягал из леса тяжеленные еловые брёвна: зимой штанги ворот селяне неизменно крали на дрова.

В настоящий поход, на Истринское водохранилище, брали только старших. Наконец, приспел и Алькин возраст. Двадцать походных вёрст он прошагал без звука. Но потом, ночью, никак не мог уснуть. Чтобы развлечься, взял топор и стал следить за костром. Так наследил, что к утру вокруг вместо серьёзных ёлок торчали смешные пеньки. Взрослые в ужасе скомандовали общий сбор и отвал. Легко вообразить, чтó было бы, случись во-время лесник.

Последнее Алькино лагерное лето было не совсем обычным. В тот год отменили раздельное обучение. Десять лет перед тем разобщённые раздельщиной школяры дичали, тупели и замыкались на однополых разборках. Но вот с сентября школы перестанут быть мужскими и женскими, а будут просто средними. Смягчить предстоящее усреднение должны были смешанные отряды в пионерлагерях. Никаких особых перемен от этого не ощущалось. Только на линейке отряд выглядел, как двухцветная магнитная стрелка. А ещё по вечерам стали устраивать танцы под баян. Меж тем пионерский возраст был на исходе. Интересы не умещались в голове и требовали выхода в дело. Из-за этого едва не случилось с Алькой ЧП.

Лагерный шофёр поехал за водой. Воду возили от речки в бочках. Скажете, таких лагерей-то нет, чтоб без водопровода. Верно. Но то ж теперь. А тогда надо было воду взять из родника у речки. Ведром налить в бочки, которые в кузове. То есть это долгое дело. Шофёр утомился дожидаться, пошёл и накушался водки.

Физрук, который был с детьми, пришёл пешком обратно. Он знал, что Алька вроде бы умеет ездить, права какие-то у него есть. Нашёл он Альку и говорит: “Машина стоит под горой, надо её довести как-нибудь”. Ну, Алька и пошёл. Назвался груздем.

Пришёл на речку. Там машина ждёт, уже с полными бочками. Ключ в замке. Всё нормально. Завёл. Впереди крутая гора. Мальчишки залезли в кузов и устроились с бочками в обнимку. Алька тронулся, как учили в автокружке, со второй передачи. В кузове восторженно заорали. Машина доползла до середины горы, а дальше надо было переходить на первую передачу. И вот тут Алька перенервничал, нечаянно врубил вместо первой — задний ход и дал газу.

Грузовик резко дёрнулся назад, сошёл с дороги на косогор и должен был неминуемо перевернуться. Прокувыркаться до самой речки. С бочками и детьми. Левые колёса оторвались от земли. Машина накренилась. И тут под правые колёса плеснуло водой из бочек. Машина не перевернулась, а соскользнула с косогора по мокрой траве обратно к роднику. Алька, дрожа, заглушил мотор. Тихо-тихо все ушли, а машину бросили.

Часа через три или четыре шофёр проспался и прогулялся узнать, как там его машина. Потом пришёл и кричал: "Где этот Алька? Я его сейчас повешу!" Алька во-время.спрятался. Хотя гораздо страшнее протрезвевшего шофёра для него было неотвязное: “Если бы не мокрая трава…” Вот так вдруг кончилось лагерное детство. Грянула пора отвечать. За себя и за тех, кто за спиной.
***
Пройдут годы, и Алька сам станет вожатым. На несколько лет и ещё на одну зиму. Совсем в другом лагере. Не сразу, но научится управляться с полусотней горластых задир. Да так, что к нему будут приводить всяких неподдающихся. Хотя он никакой не воспитатель. Просто к тому времени он ещё не успеет забыть, каким был сам в пионерлагере имени Сберкасс.
08.04.2008
Печатать этот рассказец сберегательная газетёнка не взялась: далековат он, дескать, от её тематики. Может, это похвала? За нестандартность?

Далее...
ЭкоВатты. Оглавление
На главную

Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru