Экологически чистые выдумки
Соло для скрипки, с виагрой
Вiд шлюбу до шлюбу.
Греет, да не светит.
Шашлык по-крылатски
Хахатунь. Новогодний успевамс
Удочерительный запой
Породнённые и породнители
Соло для скрипки, с виагрой
Юная знаменитость, круглая отличница, доучивается сразу в двух школах, обычной и музыкальной. Она уже сбилась со счёта своих побед на международных конкурсах.
Очередной триумф где-то за дальним бугром. Дежурное интервью, дежурный вопрос, и вдруг — интервьюер едва уворачивается от злобного замаха смычком: "Какие, вашу мать, творческие планы?! Вам полдня надо объяснять, что такое коммуналка. Квартира такая, где всё общее, кроме комнат. В одной комнате я живу. А в другой — алкаш сантехник живёт и жить будет вечно. Домогнуться не может и с досады кляузничает в суд. По суду мне от радиоточки пришлось отказаться. Господи, да вы знать не знаете, что такое радиоточка. Ну, радио такое, от проводов работает, а не от антенны. Так вот сантехник накатал телегу в суд, будто я днём учиться ухожу, а радио не выключаю, — чтоб ему досадить. Оно играет всякие симфонии и ему — после трудовой вахты — тонус восстанавливать не даёт.
Когда радио не стало, выяснилось, что оно не виновато. потому что симфонии продолжались. Это я к урокам готовилась. Теперь я ему всю свою стипендию отдаю, чтоб снова в суд не побежал. Так что единственный мой творческий план, — чтоб сантехник сдох или чтоб уехать из родной дурдомной страны куда-нибудь в Скандинавию".
Год на дворе был далёкий от нынешнего. Тогда такие слова даже из-за бугра сразу в нужные органы попадали. Но вы не угадали. Потому что оттуда сигнал попал в КЭЧ, т.е. квартирно-эксплуатационную часть, по-граждански говоря, в ЖЭК. Того военно-подмосковного поселения, где скрипачкина коммуналка.
Коммунальный майор понял сигнал правильно, — как порицание за упущение. Бросился исправляться. То ли сам знал, то ли кто надоумил, но вспомнил указ аж 1933 года. По нему творческим людям от науки и искусства лишние 12 метров жилплощади иметь дозволялось. То есть никто, конечно, не обязан был их давать. Зато и отнимать не полагалось, или, скажем, двойной платой облагать за излишество.
Опять же, лучший способ наказать — это наградить. Наградили Скрипачку комнатой. В полтора раза просторнее прежней. Но в той же самой квартире. Она, эта комната, до поры пустовала под замком. После наградного переселения сосед, разумеется, не исчез. Только оказался уже не через комнату от соседки, а прямо у неё за стенкой. Да ещё от зависти гораздо зеленее стал. Правда, в суд уже не бегал, затих: по городку прошёл слух, что комнату соседке дали органы.
Скрипачка скоро в школе обмедалилась и в музучилище поступила. Бы. Мать её настояла, чтоб дочь путную профессию получила, а заодно династию продолжила. По медицинской части. Пусть не врачом, но стала послушная дочка фармацевтом. Однако, не только. Потому что ещё и Гнесинку закончила. Два диплома разом, и оба с отличием.
Правда, один из них до сих пор зря пылится. Поскольку редким гостям под старую песню на пианино побренчать хозяйка и до дипломов умела. Хотя какие гости, какое пианино — в коммуналке-то?
И то верно. До посиделок с песнями Скрипачка замуж сходит, а коммунальная страна сразу рассыплется. Потом дочка родится, а в магазинах еда пропадёт. Вместо неё в ЖЭКе талоны давать начнут. На водку и курево. Муж — художник, не продаваемый ни за какие деньги. Даже мизерные. От бескормицы обиделся на страну и пропал без вести. Чтобы нормально есть — в своём родном селе. За ближним бугром.
На долгую память оставил Скрипачке и дочке только свою незалежную фамилию. Её на русский лучше не переводить. По-нашему, мужик с такой фамилией — просто Бомж, хоть и с большой буквы. А жена и дочь — вроде как Бесприютные. По жизни — не совсем. Крыша была, хоть и с сантехником за стенкой. Но Скрипачке свирепо захотелось без.
В новой стране уже всё можно было купить. Скрипачка купила… аптеку. На настоящую кредита не хватило. Взяла в аренду подземную. В метро. Чудес не бывает, тем более, тогда. Аптекаршу с сомнительным музыкальным прошлым безжалостно дурили и кидали.
Она прогорала и — восставала из пепла. Подземная аптечная сеть заколосилась. В середине 90-х пришло время жатвы. Скрипачка купила двухкомнатную малогабаритку. В хрущобе. Зато рядом с метро. Сантехник привычно запил. Один. В трёх комнатах.
Толком пожить в новой квартире удалось не сразу. Сначала её пришлось сдать, — чтобы на выручку объевроремонтить. Под крики соседей и доброхотов: “Дура! Нас же вот-вот снесут!” С той поры сносят уже второй десяток лет. А тогда Скрипачку жестоко надули. Она даже попала в криминальную сводку: “Пострадавшей была обещана поездка в Швецию с целью выйти замуж, в дальнейшем сделать бесплатную операцию больной дочери. За услуги фирме было уплачено около $5000, для чего женщине пришлось продать машину и сдать квартиру на год. Фирма исчезла. Теперь в её офисе работают оперативники…”
Талантливая во всём, Скрипачка больше всего талантлива в выживании. Кое-как устояла в 98-м, когда всё у всех — прахом. После теракта в её подземном переходе снесли все палатки. Разор пострашнее дефолта. Она бросает дело и уходит заведовать частной аптекой. Живёт там чуть ли не сутками. По ночам принимает коробки с виагрой. Доставщики не церемонятся: “Эй, кассирша, мать твою…!” Днём она же — за прилавком. Объясняет лихим покупателям, что с ящиками коньяка эти коробки несовместимы. Зря старается: наши — совместят!
Сама Скрипачка год за годом тоже совмещает. Всепожирающую аптеку с домашней колготнёй и выращиванием дочери. Девочка побеждает на физматных олимпиадах, ездит чёрт-те куда в спецшколу при МИФИ и наверняка станет там студенткой. Без дурацкого ЕГЭ и вообще без экзаменов. Всё рухнуло из-за её банального аппендицита.
Вообразите, каково ребёнку, пусть уже семнадцати лет, на операционном столе. Низ назван операционным полем, выбрит и обнажён. Вокруг — зелёные намордники. Сверху — пугающая многоглазая лампа. Девочка родилась в семье медиков и знает о наркозе, которым придётся дышать вместо воздуха. А может, его введут с уколом? Пациентку неуёмно трясёт. Вдруг — лёгкое касание, и в ушах зазвучала её любимая музыка. Больная расслабляется, закрывает глаза. Тут уж анестезиолог не медлит. С маской или уколом — ему видней. Про музыку он у неё накануне, как бы вскользь, выведал. Перед операцией её же плеер себе в карман халата сунул.
Через день-другой он ей об этом сам скажет. Врачебная уловка покажется ей находкой гения и потрясёт. Настолько, что верняк МИФИ будет напрочь отвергнут: "Хочу сдавать в медицинский! Вдруг у меня — гены?"
Короче, готовь, мама, шестизначные тыщи. На подготовительные курсы и взятки. А зарабатывать сверхурочными не получается. Наоборот, отгулы брать приходится. Потому что беда не ходит одна. Их пятиэтажку вместе со всем прилегающим кварталом кто-то выкупил и готов снести. Город всех переселит. Куда-то рядышком. Или к чёрту на рога. Смотря по наличию нужных бумажек. Например, о том, что военно-служебную коммуналку Скрипачка не приватизировала.
Бумажку можно запросто получить. Два часа в неделю. В подмосковном райцентре. Скрипачка день промаялась, чтобы за полгода в очередь записаться. Ещё день, чтобы эту очередь отстоять. Потом ещё — уже в столичной конторе. Чтобы узнать: её подмосковная бумажка никуда не годится. На старом бланке сделана, а в нём самая нужная строчка пропущена. В райцентре про бланк знают, но по привычке пользуются. Других-то нет. Зато весело, как в парке культуры: народ каруселит и хороводит. Трудовые будни — праздники для нас.
От безысходности Скрипачка разрыдалась. Прямо в коридоре райцентра. Рыдать бы ей и дальше, но сказка случилась. Шла мимо не злыдня конторская, а добрая начальница всех этих злыдней. Утешила и правильную бумажку — нет, не выдала, а пообещала. Так что скоро Скрипачке опять отгул выпрашивать.
Меж тем у неё возраст пока ещё вполне обещает личную жизнь. Не всё же в одиночку биться. Тем более, что щедрый мужик подвернулся. Сказал, что жить без неё не может. Две путёвки на заморский отдых купил. Она ему, мол какие трудности, бери меня замуж. Сразу, как отдохнём. И только тут он с перепугу женатым оказался.
Она с досады путёвки порвала. Потом — к одному доброму старичку в объятья. Кинулась бы, но дождик во-время пошёл. Надолго. Она с мокрыми ногами домой из аптеки приволоклась и одумалась. Старичок машину к подъезду не подгонит и домой со службы не свезёт. Не говоря уж за Скандинавию или хотя бы заморский отдых. Не в Третьяковку же с ним по дождю гулять, за сто рублей. Старичок отпал, зазря обнадёженный. Что с ним стало, неведомо. Хорошо, если дальше живёт. А Скрипачка по-прежнему виагру тоннами ворочает.
16.09.2008
Вiд шлюбу до шлюбу. Жила-была девочка. На Украине. Там теперь никто не живёт, потому что по чьей-то верховной дури все аборигены разом оказались в Украине. Девочка эта тоже там давно не живёт, но просто от перемен в личной географии. Надо сказать, жилось ей там очень хорошо и даже счастливо. Она любила всех, и её любили все: папа с мамой, сестра-близня, прочая родня и огородная живность. В родном доме жилось, как пелось, и многого хотелось. Главное, — поскорее вырасти и чтобы такой же добрый дом с песнями, но уже свой.
В хотении её не было ничего противоестественного. Поэтому оно сбылось. В заботах о двух поющих дочерях и поющем муже училась в местном, а потом почти московском институте для поющих дарований. Всем семейством перебрались в серединку России. Любимый муж дослужился здесь аж до двухкомнатной. К ней ещё избушка в деревне со временем присовокупилась.
Первый раз шарахнуло, когда от скоротечной хворобы умер муж. От убиения по ушедшему юную вдову спасла только счастливая нужда выращивать дочерей. Да и перестроечная сумятица побуждала шевелиться, а не руки заламывать. Вдова хоть и работала в социально не защищённой культуре, но объездила со своим ансамблем всё прилегающее, сопредельное, а частью и запредельное культурное пространство. В одной из поездок немецкая знакомая образовалась. Через неё удалось выучиться местному наречию, а попутно и машиной рулить.
Когда вдовья печаль отполыхала, опять гнездовой жизни захотелось. Добрый малый всем был хорош, да ещё и молод. Но лет через шесть устала она его обихаживать на манер третьего дитяти и отпустила — пусть женится.
В областном центре тогда третья тысячелетка была, со всеми её причиндалами. Телевизор уже ото всего лечил, а интернет с кем хошь знакомил. Всемирнопаутинный москвич живо откликнулся, позвал, встретил, помыл с дороги, накормил, поговорил и при себе оставил. Вдовица за ним готова была хоть по снегу бегать. С телекамерой. То ли от этой беготни, то ли просто от радости, но расхворалась счастливица. Всерьёз и надолго. О чём москвич вовсе и не думал мечтать. Тем более, что она на двадцать лет моложе.
Второй раз шарахнуло, когда нечаянно подглядела: москвич шарит по интернету, кого поздоровее выискивает. Одна к нему даже за две тыщи вёрст на машине прикатила. Потом сгинула, конечно, но он-то ради такого свидания вдовице погулять велел. По августу подежурить. До сентября.
Вдовица от безысходности — за МКАД. Там, километрах в десяти, тоже интернет был. У инвалида умственного труда. Вдовица за ним ходила. Он её обожал, поскольку на иные утехи уже был не гож. От лучезарной жизни он подарил ей свою квартиру и на радостях умер.
Погоревала она и стала жить дальше. Уже никого не искала. Но благодаря трудам своим и песням она к тому времени в городке уже заметным человеком стала. Поэтому её нашли. Сперва в областной центр (не Москву, а туда, где дочери) друг детства замуж позвал. Согласилась и поехала. Бы. Когда б не местный воздыхахаль. Перехватил её поперёк билета на электричку и уволок в загс, на первичное дознание. Оттуда — к себе. Сдала она дарёную квартиру в наём и купила в долг игрушку давней мечты. Катается на корейской божьей коровке, услаждается жизнью и… каждый день тревожно звонит москвичу.
Всё пытает его, выходить ли ей замуж. В смысле, года подпирают, а без любви как-то не очень. Москвич сам ничего не предлагает и вообще строит из себя дипломата: раз есть сомнения, то лучше не надо. Явно не тот совет, которого она ждёт. Дни уходят, загс окончательно надвигается, а она только мечется промеж хочется и колется.
Тут её показали по телевизору. Как образец для подражания, но в какой-то убойно скушной программе для бесхозных домохозяек. От бесхозности они толстеют и активно берегут себя от здоровой жизни. О передаче москвич был предупреждён, с просьбой непременно записать. Сидит, пишет, зевает, фильтрует вступительную тягомотину и отсекает рекламу. Наконец, вот — она. Кошмар, как же она постарела!
И чтó теперь ей сказать? Ведь наверняка спросит о впечатлении. Москвич нехотя досматривает и непроизвольно придумывает, как бы извернуться. Тут она сама ему в телефон с ужасом вопит: “Кошмар, как же я постарела! Надо скорее замуж, пока берут!”
26.05.2008
Греет, да не светит.
Он встретил её на выходе из метро. Она удивлённо приняла цветы: «А это ещё зачем?» Когда она оглядывала его комнату, он обнял её сзади. Она жёстко отстранилась: «Разве мы уже настолько знакомы?» Вечер скомкался. Для приличия поговорили. Потом долго стояли на автобусной остановке. Он положил ей руки на плечи. Она не отстранилась. Как-то вдруг её проглотил недопропавший автобус. Она успела расслышать: «Позвони, как доедешь!» Позвонила. Он не узнал её и принял за другую. Она не обиделась. Даже наоборот. Потому что он ей очень понравился. Его самокат.
29.01.2008
Шашлык по-крылатски
Козлевича охмурили ксёндзы.
И. Ильф, Е. Петров. Золотой телёнок
Беглец всю жизнь был не в ладах с миром и с самим собой. Себе не прощал ничего, а миру — только обездоленную женскую красоту.
Беглянка, по-мальчишьи стриженая, темноволосая, неотразимо курносая и неуёмно победительная даже на пороге своих пятидесяти, безнадёжно нравилась ему. Когда-то очень давно он не раз видел её на соревнованиях. Но и с тех пор, как они оказались в одной команде, ничего не изменилось. Взмах руки, Привет! — и дальше. Каждый в свою сторону.
Он выдумал для себя её судьбу. Неустроенную, не особо радостную. Нет, в команде её, конечно же, любили все. Но он усвоил ещё с научных времён: все — это никто.
Беглец жалел Беглянку и не решался заговорить. Восьмой год. Однажды по дороге к старту они оказались вдвоём в пустом автобусе. Он старательно пялился в окно. Но видел: она вообще не замечала его. В упор.
Они до сих пор могли бы делать вид, что их тут нету. Когда б не истребительный завод. Завод истреблял дефицитный металл на жизненно важные для населения истребители. Недоистреблённые отходы попадали в цех ширпотреба. Здесь из них получались сверхлёгкие титановые утюги и самые тяжёлые в мире лыжекаты. Не наоборот. Потому что колёса у лыжекатов были от истребителей. Беглец тоже купил парочку. Не истребителей и не утюгов. Шины у лыжекатов оказались — совсем как у истребителя — почти одноразовыми. В поисках новых Беглец набрёл на завод. Там лишних шин не было: все уходили на сборку. Зато предложили лыжекаты целиком. В обмен на 2000 км испытательного пробега. С техотчётом к зиме. Сторговались на одной тысяче. И чтоб по пересечёнке тоже. Как в детском стишке:
И с прискоком, и на месте,
И двумя ногами вместе.
Стал Беглец отрабатывать свой истребительный долг. Гонял по набережным, вкатывал на Воробьёвы горы, вальяжничал на парковых дорожках в Покровском-Стрешневе и однажды забрался на самый верхний из Крылатских холмов. Нормальные лыжекатчики обходили тот холм стороной и съезжали, где поположе. Но от них не требовалась проверка на истребимость.
Короче, покатился он. И конечно загремел оттуда. Иначе быть не могло: скорость есть, а тормоза наоборот. Когда Беглеца вознесло по виражу, он сгруппировался, изящно залёг на бок и искромётно затормозил. Всем организмом. По асфальтобетону повышенной шероховатости. Из противоударных средств на нём была только июльская спортивная форма. Трусы, стало быть. В полёте они обуглились. На углях мгновенно поджарилась начинка.
В медпункте его мыли перекисью из ведра. В другое ведро сестра макала килограммовый ватный рулон и красила Беглеца зелёнкой. Он чувствовал себя Жанной д’Арк и Джордано Бруно сразу. После экзекуции выпросил у сестры пару канцелярских скрепок и стачал ими истлевшую набедренную тряпицу. Зелёным монстром в красной опояске он шарахнулся от зеркала. Оставалось прошмыгнуть через холл, где в это время очень некстати роились участницы каких-то сугубо женских забегов.
Первой, на кого он наткнулся, оказалась… Беглянка. С перепугу забыл, что они никогда не разговаривали, и ляпнул: Жди меня здесь! Рванул в раздевалку, не расслышав, ответила ли. Она дождалась. Провожались через весь город.
Легенда его рухнула. Дома Беглянку ждали муж и сын, а на стене висело ружьё. Тут вам не у классика: не стрельнет. Беглянка была очень осмотрительна и навещала Беглеца только после соревнований. Каждый выходной. Они радовались друг другу год или два. Однажды она позвонила не в дверь, а по телефону: “Сегодня не могу. У меня медитация. Нет, я в словах не путаюсь. Гуру подтвердит”. С гуру общаться не тянуло. Беглец положил трубку.
Они ещё увидятся однажды на каком-то старте. Она всё так же победительна. Рядом с ней — нормальный мужик. Ни на какого гуру не похожий.
Лет через пятнадцать Беглец запишется совсем в другую команду. Здесь сочинять легенду не придётся. Юная Васёна, стриженая по-мальчишьи, темноволосая, неотразимо курносая и неуёмно победительная, всегда у всех на виду. Как и её судьба. Васёну любят все. Поэтому она считает, что никто. Беглец жалеет её. И опять не в ладах с миром.
02.01.2008
Хахатунь. Новогодний успевамс
По морозу босиком
К милому ходила.
Из песни.
Когда Скороход дочертил последний лист её нефтеперегонного диплома, Зойка сказала: "Теперь, как порядочный человек, ты просто обязан познакомиться с моей мамой. Иначе она не поверит, что между нами ничего не было". Скороход не возражал. С детства он знал, что у чужой мамы щи всегда с мясом. Потому что редко и в гостях. А не каждый день и дóма. Где голодное шестиглазое сияние никакого нового впечатления на мать уже не производило.
Чужих мам это сияние пугало. Именно с перепугу они Скороходу отваливали лучшее. А вовсе не за его способность одолевать учебные препоны вместо их детей. Когда, например, надо было скорострельно настрочить контрольные в архитектурный техникум. Сдать экстерном литературу на аттестат зрелости. Проскочить вступительные в среднестатистическом вузе. Изобразить схему готовки блюд за выпускницу кулинарного училища. Полузадушенно прятать произношение на экзамене по немецкому в машинотроительном институте. Сочинить страстный реферат по истории партии. Собрать в диссертабельную кучу и оцифровать разнокалиберную макулатуру по педагогике. Но это уж потом.
Теперь же, после рисования ректификационных колонн и разных прочих скрубберов, Скороходу ярко лыбился вроде как семейный праздник на троих. В деревне Хахатунь. Километров семьдесят электричкой, а от станции рукой подать, минут двадцать. Если повезёт, то и на автобусе подъехать можно.
Им повезло. Автобус ходил каждую субботу. Когда они вылезли из поезда, оставалось всего четыре часа. Не до автобуса. До субботы. Не дурные, чтоб столько ждать из-за двадцати минут ходу. Двинулись в темь. Зойка дорогу помнила с детства. Вот-вот будет пост ГАИ, потом направо, затем налево, и вот она, деревня.
Зойка цокала шпильками сапог вслед за бойким Скороходом. Он жизнеутверждающе шлёпал по асфальту китайскими кедами. Начальное вот-вот они одолели за час c чем-то. Судя по темпу, до ГАИ оказалось километров шесть. Скороход на всякий случай попытал ГАИшников за предстоящий путь. Всё сходилось: тут направо, через три километра налево, а там всё время прямо, километров десять.
Рычать на Зойку за её якобы двадцать минут смысла не было. На шпильках она не ходок. Поразительно, как она сюда-то на них дотарахтела. Ночевать на перекрёстке не станешь. Назад не многим ближе, чем вперёд. На себе Зойку не дотащишь. Скороход распаковал транзистор. Врубился марш. Транзистор повис на шее. Сапоги повисли на антенне. Зойка повисла на задней руке Скорохода. Под марш Зойка неуёмно рыдала о вязаных колготках. Перестала, когда поняла, что уже идёт босиком.
За левым поворотом горел костёр. Завтрашние пассажиры грелись в ожидании автобуса. Звали в компанию. Даже делали вид, что наливают. Наши странники сделали вид, что не пьют, и двинулись дальше. До без пяти двенадцать оставалось два часа. Скороход восхищённо материл Зойку. Хоть и сквозь слёзы, но ни разу не сбилась с дороги. Даже когда выяснилось, что Хахатуней не одна, а две: ближняя и дальняя. Для них свет горел в ближней.
До полуночи Скороход ещё успел смыть с себя дорожную пыль леденистым снегом. Зойку дожидалось ведро воды на плите. Зойкина мать не знала, что между ними ничего не было, и постелила раздельно. Скороход этого даже не заметил. Зойка мгновенно угнездилась у него между коленкой и локтем. Не потому, что маленькая, а потому, что больше негде. Уже засыпая, он шёпотом спросил её за те самые двадцать минут. Лениво ответила: “Ну, какая теперь-то разница? Двадцать минут или двадцать вёрст — на попутной “Волге” это одно и то же.”
Утром на ней откуда-то взялась пижама. Хотя ночью — он точно помнит — между ними ничего не было!
Они позавтракали нетронутым праздничным ужином и вышли в свет. Ночью казалось, что в деревне всего один дом. Днём, однако, она предстала многодымной и многолюдной. Среди селян мелькнули и ночные знакомцы. Скороход повёл Зойку подальше от суеты. Привал устроили уже в лесу. С зимней одёжкой управились так, чтобы между ними опять ничего не было. Потом на него напал голодун. Зойка кормила его рябиной.
Какой дурак выдумал сказку о сладкой ягоде? — Мороженая рябина была куда гаже летней. Мало того, не от неё ли у Скорохода случился провал в памяти? До сих пор не помнит обратной дороги. То ли был автобус, то ли не было. То ли была Зойка, то ли осталась гостевать.
Иногда ему кажется, что вся история приключилась и вовсе летом. Что не сапоги были, а босоножки. Что костёр на дороге жгли грибники. Что не снегом отмывался, а дождевой водой из бочки. Одно помнит точно: было, было так, что между ними ничего не было.
29.12.2007
Породнённые и породнители
Жениться надо на сироте.
Н.В. Гоголь. "Женитьба"
Он был настоящий полковник. Полевой хирург. Спустя 25 лет после войны и через много лет после его смерти ещё целы — в жестяной коробке из-под монпансье — его ордена: Ленина, Красного Знамени, Красной Звезды, Отечественной войны… И горсть медалей, конечно. Примерно тогда же на чердаке его дачи случайно отыщется трофейный немецкий штык. В послевоенной, двухкомнатной полковничьей квартире, в доме, построенном пленными немцами, ещё долго будет храниться двухкирпичный врачебный справочник.
Кроме военных подвигов, за хирургом значился и гражданский. В разгар войны он овдовел и скоро снова женился. На вдове. Его двоим сыновьям нужна была мать, а её двоим дочерям — отец. Или хотя бы его продаттестат. Каково жилось в войну с четырьмя детьми, вообразить нетрудно. К тому же в январе 45-го в семье родилась дочь. Малышка Танька сразу стала отцовой любимицей. Вряд ли старшим это было в радость. Впрочем, как уживались все семеро, теперь неведомо. Но война миновала, и всё бы ничего, когда б не душевное расстройство у матери. Кончилось плохо: она повесилась. После этого и отец жил недолго. Его приёмные дочери оказались под наблюдением психиатров.
Дальнейшие события начинаются примерно тогда, когда пятеро детей только-только управились с многолетней тяжбой о дележе наследства. Младшей по суду выпало чуть более остальных. Особой дружбы промеж наследниками даже при жизни родителей не было, а теперь «богачку» и вовсе не привечают. Старшие свою долю в деньги обратили и поделили. Речь, однако, не о них. Младшая стала хозяйкой полудачи и приличного участка. Прямёхонько под самолётами. До посадочных огней всего пара километров. Зато на участке росли сосны, а летом ещё и роскошные грибы.
Татьяне двадцать четыре. Позади — детство, сначала с отцом, потом под опекой пожилой тётки. Затяжное студенчество с перебоями на вынужденный брак. Дочке Ирке три года. Муж пьёт, бьёт и денег не даёт. Не учится, на пропой подрабатывает по кладбищам. Из дома, правда, уже не тащит: нечего. Часто не ночует. Ирка пристроена в круглосуточный детсад. Каждую среду и субботу Татьяна её оттуда берёт домой. Идёт, как на Голгофу. Потому что девка растёт скандальная, громогласная, неуправляемая, вздорная. Матерью помыкает, как хочет, и лишает её всяческой жизни, не говоря уж о личной.
Да и какая там личная жизнь. Втроём они обретаются в одной из комнат отцовской квартиры. В другой комнате — полоумная сводная сестрица. Якшается с солдатами из местных стройбатов, за квартиру не платила никогда. Судом и с трудом удалось разделить коммунальные счета. Электропроводку не разделишь. В итоге свет отключили за долги. В былое время татьянин муж втыкал в провода иголки и как-то исхитрялся подсоединяться в обход счётчика. Но вот уже который месяц сёстры упёрто сидят в темноте. Чтобы не платить ещё и за эту.
После вуза Татьяна инженерит в научной конторе, каких по Москве тьма. Мечется по кругу, как все: работа-дом-работа и детсад. Сторублёвой зарплаты (минус подоходный) на двоих — никак. Пожалуй, придётся дачу продавать. Искать покупателя. Тогда вам не сейчас, но рекламное приложение к «Вечерней Москве» уже было. На работе Татьяна первым делом обшаривала глазами газетный листок и обводила нужные строчки. Газетёнка выходила только по средам, стоила всего две копейки, но купить удавалось редко: дефицит.
Но вдруг в одну прекрасную среду газетка уже лежит на столе совершенно сама и ждёт! Через неделю — опять. Дошло до того, что воздыхатель, которого Татьяна про себя называла Стеснючим, не выдержал и бросился к ней предостерегать. Мол, не дружи с Почтальоном. Но было поздно. Почтальон сидел за соседним столом и ТАК на неё смотрел! Откуда ей было знать, что у него просто оба глáза — левые!
Из-за этого его всю жизнь мучили ревностью подруги, даже те, что вдвое моложе. Теперь ему уже под семьдесят, но знакомые дамы по-прежнему убеждены: левачит, подлый! В молодости он не мог понять, откуда в его женщине эта паранойя — ревновать без перерыва на обед. Бесился, прыгал из штанов, лез на стену, рычал — и тем укреплял подозрения. Он вырос в скученной коммуналке, в постоянной готовности к отпору. Теперь эта готовность пригодилась, но жизнь превращалась в пытку. Пытка затягивалась на годы, пока он, измочаленный, не сбегал.
Сейчас у него как раз межпыточный передых на пороге тридцатилетия. Меж тем забавная толстушка уже благодарно улыбается. Вот так они и купились. Она — на двухкопеечную газетку, а он — на такую же улыбку. Однажды зимой они впервые заночевали на той самой даче.
На даче были два неприятеля: муж, который мог нагрянуть, и мороз, который уже. Без мужа как-то обходилось. От мороза спасали рефлекторы. Пока в посёлке не отрубился свет. Удрали на последней электричке. Тогда Почтальон решил: хватит приключений, надо оседать.
Он так решил. Но ей-то, при живом муже, вполне хватало желанных встреч и счастливых расставаний. Чтобы хоть иногда отрешиться от неизбывных огорчений. Если же сойтись, то от проблем уже некуда будет прятаться. Но у него дурная привычка: если женщина жалуется на проблемы, он бросается решать. Хотя ей просто поговорить хотелось. В общем, он настоял. Не потому, что жениться надо на сироте. Скорее, потому, что на сироте надо жениться. И вообще, надо. По совести. Да и пора. Ну, чтó муж-пьянь, чтó дочь-изводилка, чтó сестра-чума? — Прорвёмся! И рванул. Рюкзак с антресолей. С ним и явился. Во тьму.
Долги погасил — свет зажёг. С мужем разобрался. Ключи у него изъял, под Новый год с дружеской помощью с лестницы спустил, тот и возникать перестал. Горластую не по разуму сестрицу разок шуганул — тоже незаметной сделалась. Но вот дочь…
Почтальон готов отвечать за приручённых, за детей, ревниво-вздорных, и за кошек коридорных. Но как приручить кошмар, который был до него и продолжается теперь, безотносительно к его появлению? Непрерывный ор вечером в среду, утром в четверг, а потом с вечера субботы до понедельника. Орёт дочь, орёт мать, оборачиваются прохожие, встревают трамвайные доброхоты, в дверь колотятся взбешенные соседи. Затурканная Татьяна мечется меж всеми, ублажает трёхлетнюю тираншу, отбивается от доброхотов, а тут ещё этот на её голову…
Этот — вроде не новичок в обхождении с чужими чадами. Уже не один пионерлагерный сезон позади. Бывало, с полусотней малолеток управлялся. Теперь вот всего с одной, да на дому — флаг в руки. С чего же начать-то? Может, до времени отстраняться, не вмешиваться, приглядываться? — Но жить хотелось уже сейчас и не особо умеряя собственный вздрючный пыл. Пошёл напролом. Как ледокол в торосы, сходу врубился между матерью и дочерью. Однажды запер Татьяну в ванной. Ирка валяется по полу и вопит в комнате, мамаша бьётся об дверь, а он сидит и терпит на кухне. Время прошло, и дамы затихли. Как только умаялась та, что в ванной, истерика иссякла. Тирания кончилась. Можно жить.
Рецидивы были, конечно, но лечились тем же способом. Он не воспитывал, не приручал, не втирался в доверие, не пытался подружиться, не заигрывал, не подкупал. Просто водил в детсад и обратно, одевал-раздевал, мыл-кормил, укладывал спать, рассказывал какую-то отсебятину, будил ночью, уговаривал и торопил по утрам. И тайно гордился собой. Особенно, когда гнал на лыжах по дорожкам в Покроском-Стрешневе и тянул за собой санки, гружённые обеими красавицами. Или когда мастерил по дому: то шкаф самодельный воздвигнет в коридоре, то вешалку соорудит для лыж, то холодильник починит.
Однажды у него что-то не заладилось. Он злится, дёргается. Ирка крутится рядом, пристаёт, отвлекает, раздражает. Наконец, просто обижается: “Ты плохой, уходи от нас!” Он сдуру вспыхивает, одевается — и к двери. Тут он впервые услышал, как она кричит и рыдает не по капризу, а по-настоящему, от испуга. Вечером перед сном она, как всегда, зовёт: “Посиди со мной”. Шепчет ему на ухо: “Люблю тебя!”
Как-то пошли на каток. Он посадил её на шею, покатил по льду и… затаил дыхание от страха. Запросто можно грохнуться. Ему-то что, а ей лететь с высоты его роста. Кое-как развернулся, бережно разгрузился и только тогда вдохнул.
Он вспомнит об этом через несколько лет, когда с приятелем и двумя детьми будет убегать от грозы. Приятель взгромоздил на шею пятилетнего сына, а дочь приятеля тряслась верхом на Почтальоне. Тот скакал впереди и запнулся о корявину на асфальте. Успел вытянуть руки вперёд-вверх и принять девочку на них. Сам приложился беззащитным носом и распахнутыми рёбрами. Чуть не покалечился, вымазался, но был счастлив: чужого ребёнка не убил.
Ещё запомнилась поликлиника. Медсестра отвлекла Ирку картинкой, а хирург молниеносно срéзал у девочки с пальца небольшую опухоль. Ирка орала, как в лучшие времена. Почтальон впервые почувствовал её боль. В собственном пальце. Может, это и есть отцовское чувство? Или ещё нет? Ведь Ирка Почтальона до сих пор привычно зовёт дядей. Он страдает, но переиначивать не спешит. Пусть это произойдёт само собой. Вышло иначе. Была в гостях старая знакомая и стала девочку поучать. Мол, какой он тебе дядя, когда он папа. Почтальон готов был её пришибить, чтоб не лезла. Не пришиб. Потому что Ирка — послушалась.
Ей уже пятый год тогда пошёл. Там и шестой подоспел, и седьмой наметился. Она пока умещается на коленях у новообращённого папаши. Он ей книжки читает и даже буковки различать учит. Погожим сентябрём в первый класс повёл. Здесь бы и сказке конец, если б не Татьяна. Нет, вы не поняли. Она семейной картинке вместе с вами умиляется. Да только сбоку.
С Почтальоном у неё давно уже разладилось. Он добрый, ответственный, напористый. Её дочь ему роднее, чем у родных бывает. Отчего же своих не захотел? Когда вопрос возник, решай сама, сказал. Она и решила-порешила. Потом ещё не раз так же решала. Его больше не спрашивала. Поняла про его левые глаза. Это ими он углядел как-то с трамвая аэровокзал и летанул к своей Первой. Вернулся в тот же день. В ногах валялся, впустила. Но трещина уже вширь пошла.
Он тоже чувствовал: не здесь его судьба. Летал за ней в прошлое — не помогло. В настоящем — раздрай. От Ирины без крови не оторвёшься, а от её матери — хоть беги. Куда? — Она ведь и на работе рядом. Однажды по межгороду случайно вклинилась в его пустопорожний разговор с давнишней знакомой. Приехала, бузила прямо в отделе. Нет, надо рвать. Хоть с мясом.
Она же сама видит, что он на пределе. Не зря Стеснючего привечать стала. Небось ему всё выкладывает. Даже домой как-то притащила, поддатого. Пришлось раскладушку вытаскивать. Утром на разговор напросился. Дескать, он готов принять на себя обеих, — раз уж всё само рушится. Вот тогда Почтальон и ушёл. Взял на память только немецкий штык.
***
Татьяна и Стеснючий до сих пор вместе. Когда Ирина вышла замуж и родила Дашку, Стеснючий выхаживал внучку, потом водил её в сад, в школу, в бассейн, к врачам. Своих детей у него так и нет. Плохо ли, хорошо ли, но жили. Квартира была, и не одна. Дачу строили. Вместо давно проданной. Беда явилась и назвалась любовью. Ближе к сорока Ирка влюбилась, бросила мужа и ушла, по словам Татьяны, к этому мерзавцу.
Среди новой родни нашлась подлая душа и обездолила Дашку. Мол, Стеснючий — вовсе не дед ей. Какая меж старым и малой после этого разразилась драма, — лучше не знать вовсе. Дашку от деда отлучили. В довершение истории, Ирина от любви к этому мерзавцу родила ему дочь. Захочет ли он после этого искать дорогу к её Дашке? И неужели синдром приёмыша передаётся по наследству?
***
Для тех, кто устал о грустном, — happy end. Почтальон мимо судьбы не проскочил. В тот самый год, когда сам себя ушёл, она после института в ту же контору на работу распределилась. Конечно, терзали память, совесть и жалость. Вместе они, наверное, и есть душа. Она долго ещё металась. Но теперь у него уже внуки. И по-прежнему оба глáза — левые.
03.12.2007
Далее...
ЭкоВатты. Оглавление
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru