Экологически чистые выдумки
Тюльпаны вслед
Из-за угла — с любовью
Шарль Перро(н)
Сапоги под лампой
Курортный разъезжамс
Хиты запоздалые
Сёстры во Москве
Тюльпаны вслед
У неё был Первый. Первая любовь. Потом был муж. Осознанный выбор. Сорок лет вместе. Когда муж умер, она вздохнула: «Ну, и чего он видел в этой жизни? Работа — дом — работа. И всё».
Первый все эти годы любил её. Работал, женился, овдовел, с кем-то жил, много пил. Но если бы он слышал тот вздох, ответил бы: «Глупая. Он каждый день видел — тебя. Ты была его жизнью». И молча вздохнул бы сам: «А могла быть — моей жизнью. Если б не устремилась когда-то прочь, к осознанному выбору».
Этих слов не было. А теперь не стало и Первого. Прощальными огнями полыхнули тюльпаны...
*** Дома, уже вечером, она безутешно рыдала под телевизором: ящик поведал о несчастной, которая сиганула с моста и утопилась. От первой любви.
19.03.2009
Из-за угла — с любовью
В дивном граде жил-был зоопарк. При нём был клуб любителей жизни. В клуб ходили не все посетители зоопарка, а только те, которые любили жизнь правильно, гораздо правильнее остальных. За это правильных пускали в зоопарк бесплатно. Четырежды в неделю.
Зоопарком командовал Директор. Клуб ему был нужен. Для отчёта перед дивноградским царём — о правильной любви к жизни на вверенной территории. Поэтому в зоопарке были не только клетки, загоны, вольеры и прочие серпентарии, но и тёплый подвал, с клубом внутри. В подвале — всяческие удобства, от многоместных раздевалок до одноместного бассейна. Расходы на удобства Директор списывал по статье «любовь к жизни».
Клубом командовал выборный Предводитель. Почти генерал. Предводить ему нравилось. Поэтому у него многое получалось. Например, каждый год собирать в зоопарке любителей жизни со всей страны. Чтобы определить, кто из них любит жизнь быстрее, выше и дальше.
Командовал он с удовольствием, — будто отдыхал. Только уставал очень. От того, что не было врагов. Ему, боевому воину, они были позарез нужны. Для любви к жизни. Иногда ему казалось, вот же они, среди своих. Те, кто любит жизнь не так правильно, как он сам. Но приглядится — нет, не получается с ними настоящей вражды. Ну, разве что из вредности переизберут ещё на срок.
Но дело-то было в зоопарке. Тут куда ни ткни, — на ловца и зверь. Подставился-таки Предводителю враг. Достойный по калибру и по чину. Директор зоопарка. В заботах о большом хозяйстве не углядел за подвалом, который чудом не полыхнул. От хлама и прочего электроразгильдяйства. Хорошо, пожарные узрели и подвал прикрыли.
Директору — больная голова: подвал чинить и клуб пристроить. Зато Предводитель увидел того, о ком мечтал. Вот он, вражина, который на подвал пожарных навёл, чтобы клуб прихлопнуть. Ату его! Бочку на Директора! А лучше целую телегу. Самому дивноградскому царю.
Покатил. Вроде и не сам. Для пущей важности в телегу Ветерана запряг.
К тому времени Директор и любители жизни уже договорились. О воссоединении клуба с зоопарком. Клубу на время — зимний дом. От клуба — Смотритель, на зарплате от зоопарка. От директора — Связной. Пусть работает со Смотрителем. Тогда Директору на клуб от зоопарка можно не отвлекаться. Зато можно спокойно думать, где деньги взять. На ремонт подвала. Теперь уже посреди кризиса.
И только было всё утрясаться начало, — телега притарахтела. Уже с царским повелением Директору: разобраться и Ветерана ответом ублажить. Директор с досады чуть было жизнь любить не разучился. Но — бросил всё — взялся Ветерана ублажать. Письмом. Про белку и свисток. Про зимний дом, который уже. Про ремонт, который вот-вот.
И случилось клубное торжество. На нём, среди прочего, пили за здравие Ветерана. Поскольку выходило: и зимний дом, и грядущий ремонт приехали на его телеге.
Предводитель воспрял и прилюдно поносил Смотрителя. За неосмотрительность. С врагом. Любители жизни кивали в рюмки.
23.02.2009
Шарль Перро(н)
Угасают свечи,
Умолкают речи,
Огонёк качается,
Сказочка кончается…
Песенка из радиосказки «Буратино»
Поезд несколько дней тарахтел через всю страну, чтобы где-то на Урале подобрать ночную пассажирку и привезти её в Москву, на Ярославский. Тридцать первого. Вопреки одолённому расстоянию, поезд прибыл минута в минуту. Как в сказке. Встречавший даже не успел замёрзнуть на предновогоднем юру.
В тот день они успели прогуляться по новогоднему лесу, нарядить новогоднюю ёлку, приготовить новогодний ужин, зажечь новогодние свечи, устроить новогодние танцы, прозвенеть новогодними бокалами, а потом вышли проветриться — под громыханье и шипенье вездесущих самохвальных новогодних салютов.
Москва мгновенно проглотила новогодние каникулы. Вот уже снова Ярославский. Чтобы зря не мёрзнуть, на перрон вышли всего минут за десять до отхода. Поезда не было. Ни живьём, ни на табло. На идиотский вопрос промороженный милиционер ответил гениально просто: «Вы в билет посмотрите».
Билет она купила месяц назад. Обратный раньше, чем прямой. Так спокойней для обоих. И только теперь прочитала то, от чего милиционер давно устал ухмыляться. Её поезд пришёл на Ярославский. Но уходил с Казанского. Ему, поезду, так удобней.
За оставшиеся минуты они вприпрыжку проскочили по километровому переходу под площадью почти всех вокзалов, встречь заградительным воззваниям «Входа нет» и «Нет выхода». Наконец, прорвались на перрон. Ещё во-время. Но поезда не было. Ни живьём, ни на табло. То ли уже, то ли вообще. Потому что в расписании он отходил завтра. Но дежурная заверила: «В расписании завтра. Но у вас в билете сегодня. Сегодня и ушёл. Какие претензии?»
Билет сдали, другой купили. Вдвоём десятикратно проверили, когда и с какого вокзала. Четыре часа мёрзли в продувной ожидаловке. Согревались его армейскими байками сорокалетней давности.
За полчаса до отхода толпа повалила на перрон. Поезд уже был. Но только на табло. А живьём был пронзительный морозный ветер. Двое околевали вместе с отъезжим людом. Она покорно мёрзла. Он вздымал её дорожную сумку, как гантелю, или просто скакал на месте.
Через полчаса оказалось, что тепловоз, которому предстояло вытянуть состав с отстойных путей, заперт в тупике предыдущим поездом. Тот отправился всего на десять минут раньше. Но даже после этого тепловоз ворохнулся отнюдь не сразу. В общем, когда минуло время отправляться, состав торжественно подполз к перрону. Тут все увидели, где у него хвост, а где наоборот. Ошиблись тоже все. Поэтому толпа располовинилась. Половинки ломанулись встречно. И тут же согрелись. Трением о встречные слова.
Он посадил её в вагон и ушёл, не оглядываясь. Скорей в метро, а то, чего доброго, поезд вообще не уйдёт.
Через несколько дней толкнуло: а с какой стати ему взбрело встречать её именно на Ярославском? Тем более, что в момент прибытия поезд был только живьём, а на табло — отнюдь!
Тогда, в день её отъезда, они по телефону упредили любой форс-мажор: лифт застрянет, метро остановится и т.п. Предусмотрели всё, кроме очевидного: восточный экспресс запросто мог въехать совсем даже не с севера. Но въехал. Наверное, машинист вО-время кому-то из пассажиров в билет заглянул. Под новый год чего не бывает.
06 — 24.01.2009
Сапоги под лампой
Чуть ли не в первый день Нового года лейтенант стратегического назначения возвращался в свою часть. Только-только переучился с автомеханика на высоковольтника. Ему ещё повезло. Всё-таки инженер. А каково было недавним шкиперам, артиллеристам и прочим политпросветчикам? Но — такая в тот год была кадровая стратегия: всех, кто на глаза попался, под высокое напряжение готовить.
Перековочное заведение именовалось длинно и загадочно: высшее, военное, командное, трижды орденоносное, имени 30-летия и т.д. Где оно находилось, лейтенант на всякий случай забыл. Запомнил только, что неподалёку в подвальчике круглый год подавали вареники с картошкой, а в декабре аборигены вовсю жили без пальто.
Зато курсантов поверх формы одели в полуштатские лопсердаки на меху. Не утепления ради, а секретности для. Чтоб жителей лишними погонами не смущать. Да и от греха. Потому что когда местный хлебозавод на ремонт встал, а хлеб, естественно, исчез, население сразу сообразило бы, кто хлiб з’iв. Короче, учиться тепло было. А куда прибыл, там минус тридцать. Такая уж климатическая норма.
Прибыл, однако, в чём убыл. Остальное на месте получить предстояло. От поезда до армейской попутки вприпрыжку доскакал. Под тентом, среди попутных шинелей, кое-как выжил. На первом КПП повалялся в ногах у начальника караула, чтоб в вагончик пустил. Повесть о настоящем человеке отодвинулась, но маячить не перестала: ведь до места — далеко, на перекладных.
Когда высадили его у предпоследнего поворота, темнеть стало. Ноги погибали. Сам грелся о собственные матюги. Костерил того сапожника, который шил хромачи исключительно красоты ради. Эстет хренов. Не мог чуть уширить. Стачал, будто по слепку. Аж задники при ходьбе расползаются. Лейтенант одубело приплясывал и отчаянно семафорил попутным фарам.
Свет на горизонте возникал всё реже. Огни приближались, а потом будто извинялись и мигали на поворот. Матюги иссякли. Губы смёрзлись. Глаза остекленели. Поднятую правую руку приходилось поддерживать левой, как шлагбаум. Зато сапоги больше не жали. Потому что ног внутри них уже не было. А то, что было, леденисто и несгибаемо взбрыкивало. Организм примерял на себя участь надежды…
«Козёл» проскочил мимо, потом будто спохватился, заюзил по обледенелой колее и нетерпеливо бибикнул. Стратегический отморозок обречённо поковылял к машине: ещё тридцать вёрст под продувной тряпкой тента. В приоткрытую заднюю дверку заполз на локтях.
Сел и прикрыл глаза рукавом. Как бы от света. На самом деле — спрятал слёзы. Беззвучного счастья. В машине было — тепло! Даже жарко. Потому что свет исходил от паяльной лампы. Ушлый шофёр привинтил к полу обрезок широкой гильзы и вставил в него подручный огнемёт. Синеватое пламя жарило во всю мочь и упиралось в раскалённый асбестовый экранчик.
Спасённый переложил руками ноги поближе к огню. Меж тем и глаза оттаяли. Разглядел спасителей. Два майора и рядом с шофёром ещё кто-то. Один из майоров стал расспрашивать:
— Далеко ли?
— На дальнюю площадку.
— Довезём. Только что-то я такого лейтенанта не помню. Вы командиру части представлялись?
— А что, это обязательно?
— Хм… Как же Вы у нас до учёбы жили, без ведома командира? Кто Вас на учёбу отправил?
— Как жил? Неделю не жрамши в общежитии. Потом генерал молодой появился и сам в дивизию отвёз. Он, оказывается, комдив и есть. По дороге всё какого-то Барашкова ругал. Мол, лейтенанты у него без дела голодают и на койках валяются. В дивизии накормили и в особом отделе погутарили. Тамошний полковник тоже Барашкова поминал. За безрежимных лейтенантов. Потом в кадры меня сдал. Оттуда учиться послали. Перед отъездом велели доложить. Всё тому же Барашкову. Только почём я знаю, где его черти носят.
При последних словах тот, что рядом с шофёром, резко повернулся:
— Извольте завтра же прибыть ко мне и представиться по уставу. Я — командир части, полковник Барашков.
Отогретые пятки отозвались несбыточным и неистребимым желанием немедля их почесать.
22.12.2008
Курортный разъезжамс
Как она мечтала съездить на юг! Обидно до изнеможения: ей уже 21 год, а она ни разу там не была. Одной боязно, вдвоём рискованно, а в компанию никто не звал. Вот и теперь: последние институтские каникулы, жарит июль, и снова — безвылазно, в московском полуподвале.
Место не такое уж скверное и уже чем-то памятное: позапрошлой зимой у дверей такие долгие случались расставания. Хотя вспоминать отчего-то неловко. Ей тогда однокурсник нравился. Ездила к нему чуть ли не каждый вечер. И всегда у него этот его друг обретался. Однажды в провожатые напросился. Вроде как попутно. Потом повадился. Она даже привыкла. Позволяла себя обнять на прощанье. Он уходил, потрясённый. Странный парень. Впрочем, теперь ему не до неё: угораздило его после института явно не туда.
Только ошиблась она. Потому что он-то её на юг и позвал. Получила она его открытку и — закружилась. Сначала у матери отпроситься. Ну, мать его знала-уважала, так что не возражала и даже денег на дорогу посулила. Сложнее было с летней практики слинять. Тоже утряслось. Билет по телефону на дом заказала. Осталось самое трудное: решить, в чём ехать, что надеть. что с собой, что купить и т.д.
Итак, завтра ехать. Она даже не стала отвечать на его приглашение. Ни письмом, ни телеграммой. Пусть ему будет сюрприз.
Она придавила коленкой крышку чемодана. Защёлкнуть замки помешал телефон...
***
Когда в военкомате спросили, куда оформлять воинское требование на билет по случаю предармейского отпуска, он озлился: «Да никуда я не хочу!» Потом махнул рукой: «А, пишите — к морю!»
Если б он знал, что базарный прибрежный город считается ещё и курортом, ни за что бы не поехал. На курортах он никогда не был, но воображал их неким царством транжир и бездельников. Оказаться в их компании полагал для себя немыслимым.
Неприятности начались с вокзала. Увидел вывеску «Курбюро» и сразу захотел назад. Укатил бы, но надо было отметиться в комендатуре. Потащился туда по жаре. Отмечать сразу убытие постеснялся: «Ладно, прокантуюсь день-другой».
В воинской гостинице, как и в любой другой, мест не было. Зато дали адресок. Бойкая деваха поселила пока ещё бесформенного лейтенанта вторым жильцом в проходной каморке своей хижины. Первым был тоже, кажется, военный. Ни видом, ни лицом не запомнился.
Кособокая халупа громко числилась по улице Гагарина. Ключ был только у хозяйки. Утром она уходила на работу и запирала наружную дверь. Важно было исчезнуть до того. Иначе — только в окно. А потом сторожить его до вечера: открыто же. Возвращаться раньше хозяйки тоже смысла не было. Короче, день за днём безо всякого дела, кроме пляжного трамвая. Первое свидание с местным солнцем кончилось, как у деда Щукаря: «Тут с него шкурка-то и полезла». Остался лейтенант даже без пляжного занятия. В чужом городе, где никаких знакомых.
Слонялся по улицам. От асфальта и брусчатки восходил жар. Пока шёл до iдальни, с тоской хихикал на вывески: Держбанк, Ощадна каса, Прiйом до прання бiлизны вiд громадян. Катался на смешном, одновагонном, трамвае до 13-й линии Большого базара. Вечерами зеленел от скуки в городском парке имени культуры. Потом уползал в свою ночлежку.
Ночлежный напарник скоро съехал. Подумалось: “Сюда бы подругу". Отправил открытку и ещё неделю ходил на почту за ответом. Потом надеяться перестал. Отметился, наконец, в комендатуре и облегчённо вздохнул: откурортился!
Из дома первым делом позвонил ей.
Лучше б не застал.
20.12.2008
Хиты запоздалые
Жили-были двое. Сначала долго и врозь, потом вместе, зато недолго. Она для него всем была хороша, но ещё лучше показалась ему журавлиха в небе. Та покурлыкала и скрылась, а наземная пара распалась. Он остался сам при себе, а её отпустил на волю. Против её воли. Потому что на волю ей от него совсем не хотелось. Скорее, наоборот.
Да и кому захочется — из привычного в незнаемое? Но горевала не очень. Даже в работе не совсем утопилась. Потому что удачу свою не проглядела. Ведь та за ней уже вовсю охотилась. Кто везёт, тому везёт. Везло неотвратимо и во всём. Ну, квартира-машина, само собой. А там и настоящее замужество грянуло.
Для полной радости от новой жизни надо было ею сверкануть. Понятно, перед кем. Сверканула. Правда, квартиру её он и раньше видел. Зато на машине его покатала. Опять же, свадебные фото ему выслала. По выделенной линии.
По той же линии угораздило её песни свои отправить. О талантах её он знал и их ценил. Особенно потому, что сам ничем подобным одарён не был. Только таланты эти во времена их совместной жизни где-то на стороне возникали. По работе, а не по делу. В смысле, не дома.
Достал он из электронной почты её голос и прирос к динамику. Еле оторвался и сразу позвонил:
— Что же ты мне раньше-то никогда не пела?! Услыхал бы такое, — не отпустил бы.
— Ты же не просил никогда.
Теперь и просить не надо. Он просто обречённо тычет кнопку:
Бежит ручей, журчит ручей,
И я ничья, и ты ничей
Скачать песню.
19.12.2008
Сёстры во Москве
От составителя.
Если читатель узнает в рассказе нечто похожее на собственную жизнь и она, эта жизнь, почему-то не понравится, — пусть придумает себе другую.
В Москву! В Москву!
А.П. Чехов. «Три сестры»
На тебя заглядеться не диво,
Полюбить тебя всякий не прочь.
Н. Некрасов. "Тройка"
Хорошо иметь домик в деревне. Кроме квартиры в Москве. Вот и Оля так думала. Маша тоже. Хотя она на одиннадцать лет моложе. Ирина ещё тремя годами меньше. Она так не думала. Потому что родила раньше обеих, в свои двадцать, и думать ей было недосуг. Догадливые уже поняли, что на самом деле всех троих звали вовсе не так, как у Чехова.
Собственно, у Оли и Маши домик в деревне уже был. Без квартиры в Москве. Деревня с тем домиком — где-то посреди Калужской губернии. Кроме папы-мамы, которые учительствовали в школе, у них был брат Андрей. Чехов его так бы назвал. Андрей давно женился в Кострому. Кто не слыхал, это ещё дальше от Москвы и в другую сторону.
У Ирины домика не было. Были прописка и общежитие. В разных местах. Зато Московской области. Это оттого, что Ирина не совсем сестра Оле и Маше. С виду только. А так — даже совсем не сестра. Хотя детство её прошло именно в Калуге. Правда, к Оле и Маше никак не касательно. Может, именно поэтому она и москвичкой стала только по работе. А не по делу. Впрочем, лучше начать по старшинству.
От тебя я совсем
Тронусь,
Даже целеустрем-
Лённость,
Что пылает в тебе, —
Не помеха судьбе,
Есть такая убе-
Ждённость.
Это о ней Германист настихачил, когда Москва для Оли уже настолько сбылась, что захотелось окандидатиться. С этого вся история и началась. Сперва надо было минимумы сдать. Экзамены такие, без которых верхнее образование ещё ничего не значит. Само-то оно было: Оля вполне потомственно через Калужский пед в учителя вышла. Это ещё не замуж, зато очень удачно. Ведь именно тогда москвичи своих первоклашек сами в школах учить ни за какие сто рублей не хотели. Ну, до того не хотели, что для охочей сельской учительницы комнату в коммуналке не пожалели. На самом престижном и комфортном этаже. Чтобы в подъезде не искать, а сразу упереться.
С детишками управляться у Оли настолько хорошо получалось, что даже заочное аспирантство мёдом показалось. С минимальной философией сама как-то обошлась. Ведь без настоящего диамата в те годы дипломов даже в Калуге не давали. Но вот немецкий у Оли в деревне почему-то не в ходу был. Пришлось подмогу искать. В какой-то газетёнке Германист и попался. В телефон покобенился, конечно: мол, не учитель он, а только толмач. Уговорился быстро, однако: возмечталось ему, что у той, которая в трубке, не только голос курносый. Возмечтаешь тут, когда до счастливого бесполого будущего даже теперь не дожил, а уж тогда…
Никто не виноват, но не ошибся он.
Ты пришла ко мне по делу,
И в груди затарахтело.
Перед тем башка гудела:
Так замучили дела.
Ты пришла, — она прошла.
Самое невероятное: экзамен она сдала! Чуть ли не с блеском. При том, что по ходу занятий Германист её иначе как дурой беспамятной про себя не клял. Вслух он для неё художественные салаты сочинял. Нет, не сонеты, а настоящие, из помидоров-огурцов. Под укропом. За это она ему благодарность вынесла. С занесением в фотокарточку.
Ну, откуда Германисту было знать, что у неё в деревне так принято было: за красивую еду красивые фотокарточки дарить? — Он-то сдуру взял, да и понял её правильно. На том и погорел. Так воспылал, что даже в лес гулять с ней ходил. А она к его испепелённому нутру — со своей боль-горючкой. Да не просто так, а в тему. Сама-то тоже дотлевала. По немцу фестивальному из былой ГДРии. Кривоугольник начертался, как у Лобачевского: Германист звонит в Берлин, чтобы для Оли Лотара подозвали. На её голос там почему-то аллергия была. Месяца два Германист у Оли в телефонистах прослужил. Потом она на экзамене то ли очетвёрилась, то ли даже опятёрилась, но так или иначе в деревню подалась. На каникулы.
Он бы угомонился уже, но у него велосипед был. Междугородный. Куда хотел, туда Германиста и возил. Теперь вот решил увезти на деревню к девушке.
Черно-серная синь,
Потемнев от натуги,
Разрывается светом
Лазурного шва,
У кого ни спроси
Про созвездье Калуги, —
Не одарит ответом
Шальная Москва.
Режет сзади судьба,
Расколов белоснежье,
Кровоточит обшивка,
Скрежещет игла,
Раскаталась губа,
По дороге проезжей,
Но отставленный Сивка
Косит из угла...
Кто Чапека читал, тот вспомнил:
О, шея лебедя,
О, грудь, о, барабан!
И эти палочки…
Кто не читал, теперь тоже вспомнил. У Чапека герой упоэтил номер машины, которая в ДТП попала. В смысле, 23011. У Германиста — и вовсе Одиссея. То есть на самом деле никуда его велосипед не увёз. Во-первых, даже адреса не было. Скажете, это ещё не причина. Верно. Девушку без адреса у нас в кино любой дурак куда раньше сценариста находит.
Но в каком кино приснится перед велопоходом в ванну залезть? Да так в ней намылиться, чтобы поскользнуться, выпасть, мягкими тканями унитаз ударно располовинить и осколками эти самые ткани до кровопускания покромсать? В Боткинской штопали. Штопальщик ногой упирался, когда иглу продёргивал. Германист слышал, как стерильная дратва сквозь твердокожую мягкую ткань скрипит. Потом штаны подтянул, животом в такси улёгся и ещё три дня на животе жил. Тогда и нарифмачил.
Заочный журавль будет ещё долго закурлыкивать Олю в научные небеса. Последний раз вякнет уже в третьей тысячелетке. Однажды Оля как-то извернётся от двух своих малолеток и притащит Германисту кучу книжек. Он по старой дружбе сочинит красивый салат из натуральных цитат и угостит им по имейлу её научную руководительшу.
Дальше Оле уже навсегда не до того станет. У её восьмилетнего сына опухоль мозга оперируют. Вроде бы удачно. Но жить ему лучше подальше от необузданных сверстников. Мать оформляется домашней учительницей к собственным погодкам. Квартиру сдаёт, в пригородном пансионате комнату снимает, на разницу все трое живут.
Ой, всё вам расскажи: откуда квартира, откуда дети. Про детей, положим, вы и сами знаете. Или вот-вот узнаете. Когда года подопрут, а мужья нарасхват и остались только чужие, двухспальные. Оле повезло. Мужика почти хватает на оба дома. Женат он только в одном, не здесь, зато дети там и тут.
Может. оттого так получилось, что лучшие свои годы Оля извела на квартиростроение. Из школьниковых тетрадок вылезала только затем, чтобы зарыться в обменные газеты. Коммуналку свою поменяла на арбатскую конуру со всеми неудобствами в коридоре. Из комнатушки в соседней квартире чью-то ископаемую бабусю на природу переселила: сгодился домик в деревне. Зато обе комнаты воссоединились. Одну сдать, в другой пожить, — через год евроудобства воссияли.
Тут бы Оле и остановиться. Поздно: вагончик тронулся. Опыт покатился в дело. Когда приватизация грянула, Оля стала чёрным маклером. Это уж потом недвижимых агентов в компьютеры усадят и в риэлторы произведут. А пока шурши газетами, ищи-находи, повесь ухо на телефон, узнавай-записывай, своди-подпихивай. Выгорит — в барыше, не выгорит — при шише. Оля рисковала: набирала долгов, — чтобы с прибытку раздать.
Между делом переселила в тот же арбатский дом костромского братца с семейством. Стали они соседями. И... не сошлись в расчётах. Мать и сестра Маша Андрея жалели. Оля надолго одна против всех оказалась. В долговой яме и с двумя на руках.
На беду, ещё и Германисту своё у Оли отозвать приспичило: квартиру менял. Она последнее — в ломбард, но ему втрое больше надо. Выкрутился и по великой злобЕ к ней чуть погодя пришёл. Закачалась их дружба. Но выстояла. Со временем выбралась Оля из ямы. Пройдёт время, и они с сестрой друг дружке снова понадобятся.
Маша с детства страдала от зануды Оли: всё учит, учит. Маша всё делала по-своему, лишь бы не как у сестры. Но получалось или не получалось точно так же. Наконец, старшую унесло в Москву. Тут бы младшей и возрадоваться, а она следом подалась. Ни в какие учителя она не пошла — это учиться надо. Оля вот выучилась, пусть теперь упирается. Пошла Маша на шампанский завод. То ли по дороге, то ли чуть погодя замуж сбЕгала. Снаружи никто не заметил, а что внутри от этого стряслось, — ей одной ведомо. Только стала она служить шампанскому заводу не на жизнь, а насмерть. Не щадя живота своего. Не вылезая из телогрейки. После дня через сутки, после ночи через двое. В другие дни тоже: вместо больных и кому не до работы. В самой буче, боевой, шипучей. Не комнаты ради и даже не зарплаты для.
Общежитие, где у Маши комната была, почти в самой Москве стояло. Сразу за кольцевой, чуть не долетая аэродрома. Комната Маше выпала по той же причине, что и Оле: не москвичёвское это дело в холодном подвале шипучку по бутылкам рассовывать. Зарплату в не лучшие времена натурой выдавали. Так что раз в год у Маши даже деньги могли быть. Если натуру по знакомым распродать удавалось. А не удавалась, так и дарила: не самой же пить. Ну, совсем непьющая уродилась. Как и Оля. Ох, везде эта Оля! Подумаешь, учителка! То ли дело сменный технолог.
У Маши примерно такое звание на заводе было. Она на него не один день училась. Дальше, правда, не светило без диплома. Не обязательно шампанского, хотя бы библиотечного. Тут как раз библиотечный институт в звании повысили и в университет культуры перекрестили. И такая удача: он тоже за кольцевой. Очень удобно, всего три пересадки. Стала Маша заочницей. Как Оля. Да ну её! Ну или не ну, а без Оли не обошлось. Потому что обе из одной деревни. Где немецкий… В общем, вы поняли.
Контрольные для Маши Германист тачал, как сапожник, с ноги. На Машу старательно не смотрел. Чтоб не полыхнуть от её лучезарности. При этом никакой дурой беспамятной не обзывался. Маша, вопреки курносой неотразимости, ещё и способностями воссиять могла бы. Не только в шампанском подвале. Германист ей для быстроты и пущей надёжности понадобился. Запросто сама бы управилась. Не зря же через много лет он её даже к своему делу приспособить попытается. Пусть не получится, но она ж не виновата, что от неё в метро негде сесть, чтоб не познакомиться. Ехала к Германисту, а занесло в соседний дом к попутному завлекальцу.
Зато она до сих пор помнит, как Германист ей на экзамене сгодился. Перед тем как отвечать, вышла на минутку и — к телефону-автомату. Германист педалями крутанул и тут же прискакал. Благо тогда рядом жил. Что-то подсказал, в чём-то уверил. Она за своей «пятёркой» ушла, а он только дома углядел, что к Прекрасной Даме на железном коне в разодранных портках метался. Впрочем, ей и не до того было.
Жизнь дальше понеслась, пусть даже и с дипломом. На остатках здоровья доработалась Маша до заводской квартиры. Там и до личной жизни рукой подать. Дочку Маша родила точно в том же возрасте, что и Оля. И мужик у неё точно такой же. Женатый в другом доме. Если на Арбате только такие, то откуда же за кольцевой другим взяться.
Германист о ней через Олю наслышан и навсегда благодарен. Когда-то Маша к нему университетскую подружку привела. Вошла в его дом всё та же немецкоязычная нужда. Аспирантка Ирина. Теперь-то она уже давно защитимшись и чуть ли не в доцентах ходит. Вернее, ездит. Из родительского дома, электричкой за сто вёрст. Москвичей жить учит. Социологию им преподаёт. Когда Ирина у Германиста впервые появилась, эту науку только-только из продажных девок империализма реабилитировали. Ирине в ту пору сильно не до социологии было.
Началось как у всех. Почти московский вуз. Общежитие в шестнадцать этажей. Автобус до метро каждый день ходит. Учись — не хочу. В том-то и дело. Потому что сперва замуж, сын и развод, а с дипломом из общежития живо вылетишь. Но от диплома, как ни старайся, не спастись. Тогда в секретарши податься: вон сколько пишмашинок по всему вузу понатыкано. Пишмашинка хорошо, а аспирантура лучше. Очная ещё лучше. Пять лет жить можно. Или шесть. Если дочку родить. Ну, от того же, уже разведённого, вам-то что. Зато ещё год-другой на продлёнке. В конце концов выпрут, конечно. Но это уж потом.
Трудности бытия наматывались на неё клубком. Как ни крутись, только запутываешься. Мама с папой и рады бы помочь, да много ли они могут, врачи из полуразваленной больнички. Пожалуй, диссертацию лучше всё-таки достряпать. Пока не прокисла. Хорошо, что Германист уже чего-то нашинковал на своём сканере из её книжек-бумажек. Дальше сама. А хоть бы и через три года. Зато теперь — нарасхват. Потому что не москвичёвское это дело студентов учить...
***
Ежели кому-то интересно, не от Германиста ли у всех троих пятеро детей, то пусть сидит и только об этом думает. Самое москвичёвское дело.
19.12.2007
ЭкоВатты. Оглавление
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru