Книжка по материалам сайта. Читать pdf
Вторая книжка по материалам сайта. Читать pdfHome: ТЫРЕНЦИЯ
Россиязм. Раздел 4. Пешком по скрижалям
Это я тебе, голуба,
говорю, как краевед.
Л. Филатов. Сказка про Федота-стрельца.
По Хапиловке аки посуху
Серебряная разлука
В неизгладимых пятиэтажках
Пособила вражья сила.
Матрос-любовник дублирует Ленинградку.
Адью, несносная!
ВАРГИналам — на добрую память.
Памятник физкультуры
"Красный Маяк" посреди "Лыжни России"
Одесса. PS '2008
Пустальгия
По Хапиловке аки посуху (Значком * помечены обновления от 08.09.2008)
Мольеровский Журден однажды восторженно поразился: «Оказывается, я говорю прозой» Теперь, похоже, моя очередь восторгаться в том же духе: «Надо же, я жил в исторической Москве!» Тем более, что здесь, между Семёновской и Преображенской заставами, — ещё и моя собственная история. Начало и первая четверть жизни.
Довоенный дом никуда не делся. Меня не было, а он уже был. Меня не будет, а он останется. Разве что подкрашивать будут. Чтоб выглядел ещё кирпичнее. Номер тоже не изменится. Потому что под ним одним — дюжина пяти- и двухэтажных строений. Все они значатся как дом 15/17 по Малой Семёновской. На месте былого продмага — невнятный Негоциант. На первый взгляд, то ли склад, то ли ритуальное бюро. Ан, нет: всё-таки магазин. Кастрюлюстры продаёт. Сунулся было внутрь: от потолка до пола — стеклянные висюльки. Развернулся от дверей.
Оглядываю дом с противоположной стороны улицы. Что-то не видать послевоенной надстроечки. В конце 50-х такие появились на многих домах. То были посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения и связи). Проще говоря, отсюда должна была завывать сирена воздушной тревоги. Ежели вдруг началась бы третья мировая. На тот же случай — с учётом противовоздушной тьмы — номера домов в те годы были обозначены прямо на стенах, полуметровыми цифрами на белом фоне. Кстати, для ночных шоферов было весьма удобно.
Трамвай здесь тарахтит с довоенной поры, а на круг заруливает с 1954 года. Тогда не очень-то думали, каково жить-ночевать в пяти метрах от головки ближайшего рельса. *
Прохожу вдоль рельсов. Напротив — «Красная заря». Фабрика есть, клуба нет. В просвете меж фабричными строениями виден тупой бетонный клык, вздымнутый на Семёновской площади. *
Зато там же цел кинотеатр «Родина». Даже работает. Кинотеатром, а не автосалоном. *
Рельсы уходят влево. А на правой стороне Малой Семёновской — поликлиника № 64. Это вам не типовуха 60-х. До поры её звали полностью: «имени Х-летия Октября». Может, она и впрямь 1927 года рождения?*
Чуть ниже — вспомогательная школа. Ею пугали хронических второгодников. По слухам, здесь учили недоразвитых. Проходя мимо, всегда удивлялся: да нормальные ведь ребята! И девчонки тоже. Кстати тогда, в эпоху раздельщины, здесь уже было совместное обучение. Доразвитым оно не полагалось. Сегодня школы нет. Дом цел. *
Этих деревьев не помню. Но хлебную палатку военных времён не забыть. Будь она цела, оказалась бы точно под кронами. *
Здесь была карандашная фабрика имени казнённых в США итальянцев, Сакко и Ванцетти. Про них мало кто знал. Зато других карандашей в стране не знал никто. Аж до самых «кохиноров». В советское время к фабрике приторочили стеклобетонную модернуху. Сейчвс в ней торгуют канцелярским импортом. Про фабрику не слыхали. В её перекрашенных старых зданиях — офисные ульи. *
Зато напротив сказочным образом сохранилась одноэтажка КВД. Номер у него был 13. Диспансер, разумеется сгинул, а домишко остался. На память о здоровой мужской жизни. *
Это не Большой. Театр имени Моссовета. Построили побеждённые немцы в 1948-м. Театр теперь, сами знаете, где. А недоБольшой повис камнем на балансе Электрозавода. Здесь ДК. Пока. *
Впрочем, сам завод выглядит нехило. С бокового фасада исчезла километровая цитата про коммунизм, от которого без электричества остаётся только власть. Зато парадные ворота сияют. Летом 1963-го я впервые зарулил в них на самосвале.*
Неисповедимо, но в автокружке меня учили точно напротив, в доме пионеров. Дом есть. Пионеров нету. Здесь банк. На другой стороне площади — тоже банк. В бывшем загсе. С площади Журавлёва возвращаюсь в свой двор. В 30-х, когда строили, норма была такая: на улицу передом, во двор задом. Большие жилые комнаты нависали балконами над мостовой.
Зато из маленькой комнаты (видать, для прислуги-с!) и мест общего пользования (фи!) обозревался двор. Во-он оно, наше окно, на втором этаже, левее водосточной трубы. Ещё левее — ванная и санузел. Представьте себе, с маленькими, но настоящими окнами. Прямо во двор. А не на кухню или в коридор. Вентиляция, особенно зимой — мгновенная. И никаких дезодорантов. Тогда и слова такого не было.
Заоконный пейзаж 1951-го легко узнаваем и в 2007-м. Разве что машин понатыкано, да гаражи на месте былого общедоступного сортира. В те времена считалось: лучше иметь таковой во дворе, чем люди будут гадить везде. Чтобы поток страждущих не превысил пропускную способность, на дальних подступах были заградительные таблички: Туалета во дворе нет. По такой наводке (ну, и по запаху) не найти нужник было невозможно.
Тут, в подвале крайнего подъезда, мы жили в войну. Подвала нет: замурован и, видимо, стал техническим. На месте нашего военного огорода — гаражи. Сразу за ними — Хапиловский сквер.
Модерновый трам я поймал в объектив точно на том месте, где в войну останавливался для разгрузки трамвайный поезд с дровами для местного ремесленного училища. Вместо номера у трамвая на лобовом круге были буквы ГД. Смысл их остался для меня загадкой. Грузовые платформы были с двухскатным полом. Когда борта откидывались, дрова сами сваливались на проезжую часть. Ремесленники налетали ордой и мгновенно перекидывали коротьё за ограду сквера. За трамваем видна чудом уцелевшая двухэтажка. В полуподвал этого дома я когда-то не раз заходил к своему однокласснику. Утром остеклённую дверь комнаты надо было толкать и упираться. Чтобы сдвинуть лежащих на полу домочадцев. Иначе было не войти.
В здании училища теперь нечто. Мало того, что в названии заведения нет ни одного русского слова. Слишком низменно звучало бы, к примеру, Училище для начинающих управленцев и деловых людей. Зато куда как возвышенно звучит последняя строка (на вывеске слева): «Колледж менеджмента и бизнеса». Ну-ка, прочитайте вслух. Ах, лучше не читать? — Минздрав предупреждал.*
Спустя год заведение перекрестили. По-чиновному, конечно, дубоязычно: «Колледж индустрии гостеприимства и менеджмента». Не бог весть что, но хотя бы без матерных созвучий. Может, мои заметки и тут читали?
*
Рядом с бывшим ненормативным техникумом — школа. Вернее, её возвели как таковую, на месте разбомблённого дома. Что там сейчас, неведомо: вокруг — глухой забор. Вообще, по длине заборов на душу населения мой бывший двор теперь точно впереди планеты всей. Невольно прикинул: на деньги, изведённые ради железной ограды вокруг техникума, голодные ремесленники военной поры могли бы кормиться не один месяц. *
Зато бомбоубежище посреди сквера красуется безо всякого забора. Тоже наследие 50-х.*
Рядом — бывший футбольный пятачок. Некогда истоптанный до земли и возвышавшийся примерно на полметра, он давно уже вровень с прилегающим газоном и зарос травой.*
Долго ищу, где же был деревянный мост через Хапиловку. Привычно смотрю вниз. Будто увижу воду. Под мостом, которого давно нет. Хапиловка больше полувека в трубе. Над ней — новый сквер. Может, труба как раз под клумбой с двумя деревянными козлАми? Я бы их так обозвал. Хотя народ, возможно, уже.Поднимаюсь по Преображенскому валу. Справа — церковные строения, не тронутые никакой властью.
Через улицу чётко читается вывеска, стилизованная под славянский полуустав: Иконописная мастерская Александрига.
Такой же полуустав обнаруживаю слева. Церковной вязью и приличествующими картинками исписаны витрины бывшего 19-го гастронома. Когда-то народ звал родные магазины по номерам. Мы, например, чаще всего ходили в сотый, что за кинотеатром Родина. До поры я даже не знал, что сотый — числительное. Тем более, что универмаг на Семёновской несколько раз менял свой номер. Девятнадцатый я считал для себя дальним. Сейчас его перестраивают. Он будет называться На Хапиловке. Хозяин подводит под название историческую базу. Не поскупился (явно с благословения церкви) сделать витринные стёкла уличным пособием по хапилографии. Не знаю, кто как, а я стоял на мартовском ветрище и читал, читал...Для примера — пара цитат.
О местной топонимике: Команда Мочальского творчески подошла к наименованию улиц: магистральные названы в честь членов царской фамилии — Михайловская (Щербаковская), Алексеевская (Зверинецкая), Петровская (Кирпичная), Александровская (Благуша), Николаевская (Ткацкая). Поперечные улицы названы в честь руководителя планировки и исполнителей: Мочальская (Ибрагимова); Фортунатовская — по инженеру; Борисовская — по прорабу; Мироновская — по геодезисту; Давыдовская — по делопроизводителю; Вельяминовская — по управляющему Удельным ведомством.
Причина переименования магистральных улиц понятна. Но совершенно непонятно, почему учёный-лесовод Мочальский, а не царский чиновник Вельяминов уступил место советскому партийному деятелю Шайдарману Нуримановичу Ибрагимову (1899 — 1957).
О взаимодействии общества с природой в разные эпохи:
- стремление сохранить равновесие между обществом и природой — у православных иерархов;
- деловое преобразование природы — у царской власти;
- деловое подстраивание под природные условия — у купца-преображенца;
- агрессивное преобразование природы — у советсткой власти.
На правой стороне негде пройти от исторической недвижимости. Не тронуло время ни особняк, где тубдиспансер, ни его деревянненький профилакторий (за оградой монастыря), в котором я обретался и подкармливался в конце 40-х.
Башню и стену самого монастыря за последние полвека слегка облагородили.
Добираюсь до заставы. На углу Большой Черкизовской и Преображенского вала — неизвестный памятник известному солдату. Когда-то меня потешала своим названием Бухвостова улица. Оказывается, табличка была составлена по-чиновному, глупо. То была улица Бухвостова. По имени первого солдата, зачисленного в лейб-гвардии Преображенский полк. Теперь этого воина даже изваяли и поставили на бойком перекрёстке. Не помню, правда, чтоб слышал или читал об открытии этого монумента. Может, оно грядёт?Ещё порадовался новым подземным переходам. Изначально их проектировали вместе со станцией метро, т.е. в 60-х. Но тогда на них сэкономили. Даже не на них, а на людях. Люди сорок лет перебегали к метро поверху. Трамы и машины давили их нещадно. Зато теперь — красота! Лучше поздно, чем вообще.
*
P.S. От Преображенки можно дважды свернуть налево, на Бужениновскую, точнее, на улицу Буженинова. Того, который строил Преображенский дворец на левом берегу Яузы. А мне тут довелось пережить рецидив коммуналки.
27.03.2007 и 08.09.2008
В неизгладимых пятиэтажках
Сносу им нет. В смысле, их никогда не снесут. Потому что они блочные, а не панельные. От которых отличаются так же, как кирпичные дома от карточных домиков. Широченный свалочно-строительный пустырь между двумя рядами домов когда-то назвали Сиреневым бульваром. Первые десятилетия махрово цвела разве что липа. Обычная и сиреневая. Настоящая сирень появилась много позже. Чуть ли не во множестве сортов.
Здесь я прожил 60-е. Когда въезжали, наш дом 43 был первым на выселках. Сразу за Великим Грязным морем. Пятая Парковая прерывалась у его ближнего берега, чтобы возобновиться за дальним, уже в Северном Измайлове. На семи ветрах, из которых шесть дули со стороны ближнего свиносовхоза. И здесь был город заложён. Он назывался: Каждой семье — отдельную квартиру. Семьёй считалось население любой конуры в бывшей коммуналке. Количество поколений при этом не ограничивалось. В смысле, не учитывалось. Тогдашний вождь вроде бы позаимствовал идею фюрера. Тот задумывал строить бетонные муравейники для завоёванных аборигенов. Чтоб жили с минимальным комфортом, достаточным для размножения. Дабы было кому обслуживать завоевателей. Так это или нет, теперь не важно. А тогда переезжанты были и вовсе счастливы. Как же: страна наградила их ордерами. За выслугу лет. В очереди на УЖУС (улучшение жилищных условий). Хотя были и такие, кто едва въехал, а уже снова метил в эту очередь. Знавал я одно семейство, в среднем подъезде: пожилые родители, их старики и трое девок на выданье. Да и мы мало чем отличались: три взрослых поколения в двух каморках. Но я, по молодости, радовался тому, что есть. Для начала, вне себя от этой радости, метнулся на рынок, а затем форсировал якобы бульвар — в обнимку с оконными стёклами. Потому что в одной из февральских комнат строители расколотили окно. Им-то оно, остеклённое, было уже ни к чему. Да и жэку тоже. Пришлось самому. Стёкол для новомодных бесфорточных створок в продаже не было. Те, что продавались, были короче. Спасибо журналу "Наука и жизнь". Он аккурат в ту пору рассказал, как остеклить проём, который больше, чем надо. Видать, трудность была всесоюзной. Как и сам журнал в ту пору, с его миллионными тиражами. Таким же тиражом летели в мусор верёвочные дёргалки: удёргавшись до беспросветного счастья, заселенцы ставили нормальные выключатели. К весне интерьеры удалось довести до жилого ума.
Архитектурная ценность блочного параллелепипеда даже по замыслу была отрицательной. А исторически он интересен мне разве что новосёлами первой волны. Ну, во-первых, я сам. Полагаю, эти заметки вполне равнозначны виртуальной мемориальной доске: Здесь когда-то жил единственный самокатный дед всея Руси. Из остального домонаселения ярче других запомнились почему-то инвалиды. Рядом с нами, в однокомнатной, — пожилая чета. У безногого Виктора Петровича из одежды была только вахтёрская форменка. Зато он ездил на работу в трёхколёсной мотоколяске Серпуховского завода. Того самого, который теперь Оку тачает. За особые воинские заслуги страна решила подарить Петровичу настоящий автомобиль. Запорожець. С мягким знаком. Петрович трижды мотался в ГАИ на экзамен. Дожал. Сдал. В тот же день его хватил удар. Помню, как он распластался во всю свою малогабаритку. Лежит на спине, глаза моргают, а сказать ничего не может. В больнице он прожил ещё два дня.
Соседнюю трёхкомнатную распашонку занимали Кольнеры, родители и их женато-замужние дети. В далёком 1949-м, в разгар борьбы с безродными космополитами, глава семейства, военный юрист, женатый на русской немке из Поволжья, естественно, ждал ночных пришельцев. Когда дождался, отнялись ноги. Увести его не смогли или поленились. Но с той поры — на попечении жены, в инвалидной коляске. У него уже при вселении был телефон. Нам и всем остальным спаренные аппараты поставили лет через пять. Тем, кто ему в этом завидовал, Кольнер советовал оторвать себе руки-ноги. Мы изредка заходили к нему, и не только по телефонной нужде. Мужик он был компанейский, балагуристый, любитель выпить, сыграть в карты и поматериться. Ещё один балагур поселился в дальнем подъезде. Абсолютно безрукий и непьющий, Игорь круглый год ходил в майке на обрубленном голом торсе. Торчал в открытом окне на первом этаже либо разгуливал по двору. Привечал и величал всех на ты. Разговор ни о чём был для него формой существования.
Когда в 1961-м моя мать вышла на пенсию, для неё формой существования едва не стала борьба с ветряными мельницами под нашими окнами. Власть ведь сама решала, чтО народу нужно, где, когда и в каком количестве. Вот и облагодетельствовала нас газетным киоском. Потом ещё и табачным. Чтоб почти круглосуточно: дверкой по ушам — раз, потом — два, да ещё с моторным взрёвом. Плюс лексика стадионно-курильная. Мать безуспешно воевала с властью против жизнеотъёмных киосков 24 года. До самого переезда. Но сегодня киосков на углу нет.
Они незаметно сгинули сами собой. Вслед за той властью. Которая считала, что булочная не к спеху, а вот часовая мастерская — позарез и прям щас! [Оказывается, на подозрительное изобилие ломающихся часов и, соответственно, ремонтных забегаловок, обратил внимание не я один. В фильме "Два воскресенья" (Ленфильм, 1963) действие происходит в некоем едва возникшем городке размером с хуторок, где для начала открылись аж семь часоремонтных заведений.] Сиреневобульварная майстерня и поныне на том же месте. Видать, и сейчас сугубо нужна. Как и институт со смешным названием Резинопроект. Его типовое школьное здание чуть заметно на первом фото, сразу за пятиэтажкой. Когда институт только возводили, я летом подрабатывал на стройплощадке. Грел битум для паркетчиков и кровельщиков. Дело было знакомым ещё с первого трудового семестра. Ближе к дому, вернее, совсем дома, я работал только во времена переводческие. Теперь в здании, где под кровлей и паркетом — мой битум, какая-то Формоза. Вероятнее всего, её так обозвали по аналогии с мимозой. Кто ж знал, что это псевдоним Тайваня?
Напротив бывшей резиноконторы — невинная типовуха с невинным же магазином. Но изначально он был очень даже винным. Не магазин, однако, красит историю, а его заведующий. Александр Павлович Д. угодил под очередное хрущёвское обрезание вооружённых сил за полгода до военной пенсии. Из-за этого предстояло дорабатывать 13 лет до пенсии обычной. Позади у отставного майора — почти четверть века в охране сверхдальних казённых поселений. Отпуска и поездки в Москву выпадали не каждый год. Жена его работала вместе с моей матерью, в сберкассе. Мы, можно сказать, дружили семьями. Правда, без встречного интереса между тремя братьями, с одной стороны, и двумя сёстрами, с другой. Их отца я впервые увидел, кажется, уже гражданским. Партия бросила его, говоря по-нынешнему, в горячую точку. Торговую. На укрепление этой самой точки честными кадрами. Укреплять довелось недолго. Ушлые коллеги быстренько проворовались. Ворованной денежкой, где надо, откупились. Под растрату выставили крайним, понятно, кого. Загремел Палыч назад, откуда приехал. На шесть лет. Стал жить-поживать по другую сторону колючей проволоки. Вернулся года через четыре. Каково ему там было, не сказывал. Дочки его к тому времени выучились зубоврачеванию. Практично выучились. Во всяком случае, младшей я доверялся в кресле безобморочно. Замуж сестрицы пошли столь же практично. Свою неброскую молодость одна поменяла на разницу в расстоянии (укатила в даль светлую), а другая — на разницу во времени (это когда тесть едва ли не моложе зятя). По возвращении Палыч ещё успел на свадьбу к старшей. Но до пенсии так и не дожил.
Пережить исторические развороты даже не всякому камню дано. Молодцы, которые курят у дверей, вряд ли знают, что это двери былого кинотеатра, и что назывался он Енисей. Наверняка не выговорят без запинки имя зарубежного революционного деятеля (Витторио Кодовильи), которое носит прилегающая площадь. Впрочем, местный народ как-то сразу сообразил переиначить забугрового героя на русский лад: Которого Придавили. За бывшим кинотеатром видны современные крупнопанельные ульи, разрисованные под кирпич. Их возвели на месте цветочных оранжерей. Говорят, жильё нужнее.
Северная граница Северного Измайлова — Щёлковское шоссе. Ещё пара мест моей личной трудовой славы. Этот дом с магазином строился для Электролампового завода. Изрядная доля кирпичей и раствора, которые легли в стены, прошла через мои руки. Очередные каникулы провёл тут подручным у каменщиков. По другую сторону шоссе, за углом Монтажной улицы, осталась автобаза. Нынче она именуется по-новому, каким-то протезным словом. Не запомнил. Зато двор — тот же самый, который я учился поливать в 1963-м.31.03.2007
Пособила вражья сила.
Едва ли не первый в Москве район массовой послевоенной застройки. Московское радио без удержу тарахтело о Ново-Песчаных. Тогда их обозначали с дефисом. Теперь, когда новизна слилась с первоосновой, — пишут слитно. А строили домА пленные немцы. Не будь Немецкой слободы в Лефортове, она по праву могла быть здесь. Иного происхождения, разумеется. С иной топонимикой. Когда помер очередной ГДРовский вождь, главная магистраль стала улицей Вальтера Ульбрихта. Хотя среди побеждённых строителей он мог оказаться разве что как партийный агитатор. Да и то вряд ли. Наверное, не я один так думал. Потому что со временем улице вернули девичью фамилию. Теперь она просто Новопесчаная. Заодно исчез из Песчаных переулков некий Георгиу Деж — румынский людоед сталинского пошиба, предшественник не менее людоедского Чаушеску.
Под приглядом НКВД полуголодные немцы строили добротно. Многие дома немецкой выделки народ до сих пор именует сталинскими. Хотя вот этот возводили, кажется, другие невольники, ещё довоенные. По слухам, тут жили то ли Каганович, то ли ещё кто-то из вождёвой камарильи, а может, и вся она чохом. Дом-гастроном достойно обрамляет широченную магистраль и заворачивает за угол, на улицу имени своего архитектора, Алабяна.
Напротив — нелепая пара остекленевших небоскрёбышей. Двумя гнилыми зубами они торчат из-за приземистого вестибюля метро. Не мне судить, конечно, но по сравнению с ними даже измайловская блочная хрущоба — архитектурный шедевр. Видимо, совсем другого мнения были профи из местного архстройнадзора. Его контора — в двух шагах от модерновой кубатуры, в соседнем дворе. 
Зато на этой стороне даже церковь осталась. Могли ведь запросто смахнуть, когда метро строили. Как на Преображенке в 64-м. Там она и стояла-то в стороне от котлована, а всё равно взорвали. Будто назло. Вечером ехал из Сокольников в Измайлово: стоит храм в людском кольце. Ночью разогнали добровольных защитников. В шесть утра еду мимо на работу: куча обломков. Храм Всех святых на Соколе (сиречь в селе Всехсвятском) жив и, как видим, даже ремонтируется. Из метро привычно обхожу его справа. Помню, лет 35 назад в узком проходе между местным театриком и церковью разрыли траншею. Так и есть: расколупано до сих пор.
Спотыкаясь, вытанцовываю в обход троллейбусного круга, мимо аэрофлотовского госпиталя. Его парадное здание, пожалуй, могло бы рассчитывать на историческую важность. Хотя бы по возрасту.
Мне, однако, куда памятнее госпитальный новодел. Он и немецко-созданная четырёхэтажка, в которой я жил тогда, в начале 70-х, составили прекрасную резонаторную пару. По дороге к метро была у меня забава: проходя через этот каменный ящик, гаркнуть погромче и долго ещё слушать эхо вдогон. Заодно разбудить госпитальных псов. Эти самозаводящиеся горлодранцы только-только угомонились от ночного дозора. Всю ночь, подлые, заходились лаем под нашими окнами. И так из года в год. Пытался воевать по-всякому. С ними, их хозяевами, начальниками хозяев и начальниками начальников. Чем выше забирался, тем дальше от псиного гавканья. Кто ж его и меня там услышит. У меня с детства дурная привычка препятствия убирать, а не умирать в героическом одолении. К примеру, каждый день разгребаю в лесу завалы, которые наворачивают местные байкеры. Им интересно пересигнуть. А люди идут, перешагивают, перетаскивают детские коляски и велосипеды. Никто даже не нагнётся, чтоб бревно отодвинуть. Народ и его вожди убеждены: препятствия надо упорно преодолевать, в крайнем случае обходить, но ни в коем разе не устранять. Ещё в юности я удостоверился в этом чистым экспериментом. Летом 1962-го пребывал я в студенческом палаточном спортлагере. Выпало мне ночное дежурство. Уже под утро, от безумного нечем заняться, взял двухметровый кол и воткнул его перед выходом из девичьей палатки. Когда матюгальник на сосне проорал подъём, студенточки стали выползать и осторожно огибать новый столб. На обратном пути они были с ним ещё обходительнее. Я отворачивался, чтобы не разрыдаться от смеха. Наконец, одна, которая посмышлёней, углядела мою дежурную повязку: Вы не знаете, к кому надо обратиться? У нас вот столбик поставили. Это так надо? Увидела в ответ мою сияющую рожу, поняла и пошла выдёргивать. А не окажись я рядом, сколько бы она ещё ходила в любопытствующем изумлении?
Видите на том же фото строительное громадьё? Оно перегораживает проход к метро. Но не оно одно. Дальше — стальная ограда. В ограде десяток свободных проходов. Но только не здесь, где народ валит со всей Новопесчаной и по утрам строится в очередь к дырке в железном заборе. Когда я тут жил, её не было. Потому что не было самого забора. Теперь есть всё. Ещё бы здравого смысла.
Забор огораживает не что-нибудь, а Мемориально-парковый комплекс героев Первой мировой войны на месте бывшего Московского городского братского кладбища. Так длинно начертано на входной стене. Говоря проще, это разорённый воинский погост. После Второй мировой его благоустроили. Срыли, значит. Получился сквер. Когда власть переменилась, пришло время каяться за скверное дело.
Вот такие знаки покаяния расставлены по всему парку. Памятники павшим воинам, милосердным сёстрам и всем остальным, без вести пропавшим под советским бульдозером. Ни одного имени. Но всё же пусть лучше так, нежели как когда-то на Семёновском кладбище. Его и вовсе трамвай переехал. Буквально. Траншею под шпалы и рельсы рыли прямо по могилам, расшвыривая черепа и кости. Каменные надгробья сгребали в кучи. Теперь там тоже сквер. Пока без знаков покаяния.
Пролезаю сквозь всенародную дыру (прекрасная проверка на стройность!), обхожу дом и оказываюсь в знакомом дворе. Угловой подъезд, второй этаж. Моя вторая московская коммуналка. Всего их будет четыре. Вторая и четвёртая — как породнённые. В смысле, там и тут кто-то из соседей не платил по общим счетам. На него глядя, остальные решают: лучше сидеть впотьмах и(ли) без телефона, чем платить ещё и за этого или за эту. Когда вселялся, как раз висела пломба на отрезанной проводке. Ну, пломба-то — не велика трудность. По шофёрству знаю. Тут тоже мгновенно перенял у старожилов простой способ электроотъёма в обход самой пломбы и даже счётчика. Втыкаешь по иголке в каждый сетевой провод, а к иголкам ладишь квартирный отвод. Попробовал в первый же вечер. Чтоб хоть закрытые двери шнобелем не прошивать. Утром оплатил общие долги чуть ли не за полтора года. Впоследствии доверял только себе и счётчику. Иглоукалывание больше не пригодилось.
Постепенно прижился, даже при ночных псах за окном. Только со временем загоревал. Стал по утрам сам себе риторический вопрос задавать: Неужто так до конца дней в этот потолок пялиться? Лет через пять выписали меня отсюда. Судом. Как не живущего. Не вообще, конечно, а только тут. Был тогда вроде как закон. Ежели кого выпрут по суду, то все прочие остаются при своём праве на УЖУС, будто их на одного меньше вовсе не стало. А вот если кто сам выпишется, его соочередников заново пересчитают и из очереди — вон.
Через двор выхожу на магистраль. Взгляд упирается в поднебесный шприц. Тот самый, что маячит вдали, когда пилишь на электричке от Красного Балтийца до Дмитровской. 
Чтобы его возвести, свели два гектара сквера в Чапаевском переулке. Аборигены отчаянно жаловались телевизору, бросались под строителевы топоры — воотще! Ну, негде оказалось больше воткнуть эту зубочистку, кроме как тут, где каждое деревце наперечёт. 
Псевдосталинский торчок мне явно что-то напомнил. По приезде домой сообразил, что именно: пузырёк с клеем.
Прошёлся по остаткам сквера. Мимо поликлиники. Я её избегал. Особенно после того, как однажды получил результат какого-то анализа с приглашением срочно явиться в некий кабинет по поводу беременности. Впрочем, зубы и растянутые связки чинил тут не без успеха.
Здесь в сентябре 1973-го слушал самый первый звонок. Не свой, конечно. Школа — сообразно местности — была с уклоном в немецкий язык. Под уклон не получилось. Математика оказалась интереснее. Школу пришлось сменить. Я о том узнАю лет через двадцать.
Напротив школы сегодня — вполне достоверный муляж кинотеатра. Название сохранилось, афиши зазывают. Только на двери, сами видите, что. 
На месте стадиона ЦСКА — строительный пейзаж за высоченным забором. Трибуны исчезли. Вместе с асфальтированной (!) беговой дорожкой, на которой когда-то испытывал свои первые паркетороллеры. Не вижу и малого поля, где шастал по кругу с секундомером. Пытаю за сгинувший стадион бегущего мимо футболиста. Он поведал, не тормозя: Да тут ломают всё. Говорят, новый будет. Что ломают, вижу. В новый верить — пейзаж не способствует. 
Тишайшая 3-я Песчаная — теперь шальная магистраль. Аж до самой хоккейной Ходынки. 
Перед тем, как покинуть Песчаную площадь, очень кстати обнаруживаю редчайшую по нынешним временам московскую достопримечательность. Бесплатно и совершенно открыто! На радостях решаю продолжить свой поход во вчера и заглянуть в позавчера. Ещё лет на 15 назад, в 57-й. Тем более, что по расстоянию куда ближе, чем по времени.
В Старом Зыковском до изнеможения ищу свою пятиэтажку. В конце концов решаю: вот эта. По расположению и размерам — точно она. Правда, школа рядом — гораздо новее прежней. Но в переулке всего-то десяток домов. Другого такого нет. Стало быть, тут мой котлован, моя разметка, моя щебёнка, мои ломовые фундаментные блоки, мои ночные кирпичи. В этом году им 50 лет. А народ пусть живёт. Вопреки юбилею.
05.04.2007
Матрос-любовник дублирует Ленинградку.
Из его революционных заслуг лично мне довелось слышать разве что о сожительстве с революционной мадам послом. Ещё молва приписывает ему то ли Караул устал!, то ли Караул, устал! Наверняка известны две вещи. Во-первых, подобные синтаксические тонкости ему были неведомы. Во-вторых, сколько бы я ни язвил, улицу назвали его фамилией, а не моей. Хотя моя очень похожа и мне, естественно, нравится больше.
Лет 60 назад здесь замышлялся т.н. дублёр Ленинградского шоссе. В этом качестве улочка поработала лишь однажды, когда в 1997-м перестраивали МКАД. Пробки тут были не короче истинно магистральных, от самой Фестивальной. Потому как строили эту улочку не проекта ради, а экономии для. Без излишеств: ряд туда и ряд обратно. Ста лет не прошло, как и до проекта дожили. Даже разделительная полоса намечается.
Правда, за последние полгода, насколько я могу судить, дорожная стройка не продвинулась ни на метр. Но уже видно, что дублёр получится под стать Бусиновскому путепроводу. Тот соорудили таким, что шаровары Тараса Бульбы отдыхают. Они, как известно, были шириной всего лишь с Чёрное море.
То, что называлось путепроводом до начала 80-х, было перекинуто через железную дорогу в конце бывшей Библиотечной улицы. Её табличка ещё долго висела на заборе, хотя улицы и в помине не было. Через узенький мосток в 1983-м пошёл 673-й автобус на Бусиново. Пробираться на другую сторону встречным машинам приходилось по очереди. Ездил я домой по матросной, а жил-то совсем на другой улице. Её назвали Зеленоградской. Потому что Ленинградской назвать было нельзя: путать будут. Ленинградка слишком близко. А до Зеленограда — не меньше 25 вёрст. До экспресса на Зеленоград — и того хлеще — сперва доберись на местном автобусе. Так что весьма путеуказательное название.
Эту хрущобу снесут последней. Во-первых, дом кооперативный. ЖСК Прогресс был основан местным собесом для доисторических бабушек (дедушки и тогда долго не жили). Квартиры в нём стоили от 1600 советских рублей 1961 года. Не за метр, а вообще: первый взнос 640. Начальное население дома давно его освободило естественным порядком. Сюда перетекали разведёнцы и беглые от родителей молодожёны. Позже грянули рыночные брюнеты. Разбираться с кооператорами власть будет долго. Ведь по закону (и по суду) выселяемый собственник может рассчитывать всего лишь на равноценную (сообразно тем самым 1600 рублям) компенсацию жильём или деньгами. Тогда как жильцы-наниматели из муниципального дома-близнеца получили (опять же в наём) квартиры по щедрой городской норме. Поэтому он уже исчез. С того места, откуда я сегодня навожу цифровик. Поблизости, а потом и подальше, на Фестивальной, я видел ещё несколько недоснесённых хрущоб: наверняка тоже кооперативные. Будут стоять до отключки. Газа, света, воды. Потом начнут сдаваться властям по одиночке. Уж как только не измывалась над ЖСК власть советская. Годами мурыжила на стадии оформления и строительства. После заселения не давала дотаций. Заставляла жильцов платить за якобы услуги 100 % вместо тогдашних 30. Принуждала копить на капремонт (где теперь те накопления?). Мучила немыслимой отчётностью. Теперь вот новая власть решила наказать их напоследок равноценностью. За что?
Во-вторых, внутри бывшего моего дома уж очень много квартир. По восемь на каждом этаже в каждом подъезде. Где ж городу напастись новых домов и всех переселить. Вот и берегут эту коробочку на сладкое. Она только похожа на любую другую. На самом же деле, именно таких в Москве — считанные единицы. Здесь, да ещё на Соколинке (ул. Буракова) и на Кавказском бульваре. Внешне её отличают одностворчатые окна-половинки. За каждой половинкой — кухня, 1,5 х 1,5 метра. За трёхстворчатым окном — настоящая комната, 3 х 3 м. Именно такую я отсудил по обмену у советской власти в 1983-м.
[Спустя год муравейную хрущобу всё же снесли. См. здесь. Перед этим она мелькнула по ТВ Столица 31.01.2008.]
По соседству — былой винный лабаз из кровельного железа. В год всесоюзной трезвости тут сражались за неё вплоть до убиения страждущих. Нынче заведение явно процветает. Никаким ветром его не унесёт. Тем более, что вся улица многократно выросла над собой.
Не повезло только больнице. Лет уж скоро тридцать торчит неотделанная разлапистая коробка. Теперь её слегка прикрыло некое модерновое строение. Страна-владелец и город-размещенец до сей поры препираются: кому и на какие шиши доделывать? Проект устарел, а переиначивать дорого. Охранять железобетон разорительно, да и рассыпается он от времени. Если история когда-нибудь и кончится, то пшиком: разберут, как Россию. Но вероятнее всего, недострой достанется далёким потомкам. Окаменелым вопросительным знаком.
Таким же, как вот этот стометровый путепровод МКАД над лесной тропинкой. Ну, ходят по ней люди на работу от электрички в местный госпиталь, в гостиницу Союз, на детский крытый каток Умка, в 11-й автобусный парк. Но не колоннами же шириной с Красную площадь. Может, тут грядёт скоростная железка на Питер? Вот уж она-то сметёт весь лесок, по которому я теперь пробираюсь к своему огороду имени обирализации.
Сквозь нынешние заросли на моей самозахватной делянке еле видно электричку. Зато хорошо заметна народная тропа. Она шла в обход спотыкабельных бетонных плит и пересекала мою поднятую целину точно по диагонали. Пришлось эту диагональ выгораживать столбами и проволокой. Столбы приволок на себе, километра за полтора, с бывшей лодочной пристани. Пристань в ту пору вдруг обесхозилась, и её мгновенно разнесли по досточке. Мне тоже перепало. Сейчас от тех заграждений — ни следа. Вообще, вся эта местность между каналом, МКАД и железной дорогой пребывает в упадке. Исчезли самостийные огороды, не говоря уж о былых постройках. Ведь жили тут люди! Теперь на платформе даже касса закрыта (не кормить бандита!). Расписания нет. Туннель под путями — чёрная дыра. Не полезу. Зайцем еду до Ховрина. Автобусную кашу у метро Речной вокзал загустил очередной базаростроительный забор. Хорошо, что мне сюда больше не надо!
07.04.2007
Пустальгия
Однажды меня уже заносило сюда, в 81-м. Теперь снова. От Фроловского всего полчаса на самокате. Село Троицкое еле нашёл. Укатанный песчаный грейдер незаметно ответвился от заджипанного асфальта. Проскочил и въехал с дальней околицы. Съезд к роднику, у которого чуть не кувыркнул грузовик с бочками и детьми, не нашёл. Зато поворот к школе опознал — по храмовым руинам. Чуть левее 55 лет назад стояла арка "Добро пожаловать!" За руинами — белая школа. Была. Исчезла бесследно, как и сад при ней. Разумеется, нет и летней столовой.
Сквозь бурьян продрался к пруду. На фото он похож на поляну, потому что зелёный. Футбольного поля нет: похоже, именно по нему прошло шоссе.
В разные годы сгинули водяная мельница, её плотина, церковь, школа, сад, родник, футбольное поле. Мартиролог прогресса для отдельно взятого села. А всех обретений — оголтелый асфальт и новорусский торчок за кирпичным дувалом.
19.08.2008
Москва моя (оглавление)
На главную
Обратная связь. E-mail: tblrenko@yandex.ru